Михаил Ляшенко - Из Питера в Питер

— А моя мать только и делала, что стирала и мыла полы, — сказал Ларька. — Всю жизнь. Может, и вас обстирывала...

— Извините...

Он дернул плечом:

— Ничего, продолжайте.

— Вам же неприятно. Извините.

— Почему это мне неприятно? Вы же не воображаете, как Гольцов, не корчите из себя...

— Так нечего — понимаете? — нечего корчить! — Она быстро, нервно улыбнулась. — Они у меня смешные, родители. То есть это мне теперь так кажется. Как будто я от них уехала очень давно и постарела... Знаете, они спустили все, до белья. У них остались только обручальные кольца и мамина золотая медаль об успешном окончании гимназии. С кольцом и медалью она поклялась не расставаться. Мы два дня не ели, маленькие — братишки мои, близнецы — плакали... Отец решил продать свое кольцо. Они пошли на рынок, чтобы принести пшена, молока, может, немного масла. Отец рассказывал, что мать остановилась у первого же лотка. У нее была странная, блаженная улыбка. Она смотрела туда, где были навалены леденцы на палочках, и шептала: «Леденцы...» И он почти на все деньги купил ей леденцов.

— Да что они у вас, ненормальные? Простите, конечно...

— Вы ничего не знаете! — нахмурилась Катя. — Пятнадцать лет назад, когда они только познакомились, папа угостил маму такими же леденцами. Оба вспомнили про это. И не могли удержаться...

— Все равно — чудаки. Дома дети с голодухи пищат, а они леденцы покупают...

—Фу! — надулась Катя. — Вы так-таки и не поняли! Это ужасно...

И она повернулась к Ларьке спиной. Потом встала и ушла. Ларька пожал плечами: «Обиделась... На что, сама не знает. Вот и пойми эту интеллигенцию, да еще девчонок». Ему было все же досадно, как если б он остался виноват...

И все-таки между ними началась странная дружба. Катя и Ларьку опекала, как своих маленьких, и он, посмеиваясь, разрешал ей это. Она пришивала пуговицы и внушала ему, что сострадание и доброта нужнее людям, чем революция... Иногда он не выдерживал и сердился:

— Нет уж! Дудки! Хватит! Теперь мы хозяева, разберемся... Кого надо — и к стенке.

— Кого вы этим убедите?

— А что, разве вашего Фому Кузьмича можно убедить?

— Насилие ничего не доказывает...

— Да? А чего же цари, буржуи, генералы да всякие Фомы Кузьмичи насильничали и насильничают?

— Все равно победят только доброта и любовь.

Он сердито смотрел на нее; постепенно гнев гас, и Ларька примирительно бормотал:

— Я не против. Только когда это будет?

У Кати была карта Южного Урала. Она с трудом добыла ее в Петрограде, когда стало известно об их поездке на лето. Между прочим, на карте был отмечен Ильменский минералогический заповедник, куда предполагались экскурсии.

— Видите, это хребет Косой горы, — печально говорила Катя. — Озера: Аргаяш, Сырык-Куль, Ишкуль, Малый Кисегач...

— Звучит, — одобрил Аркашка.

— Все это на восток, — пренебрежительно отмахнулся Ларька. — А нам — на запад.

И они, все более увлекаясь, принялись разрабатывать пеший маршрут домой — не до Питера и даже не до Москвы, а хотя бы до Волги, где бились красные полки.

— На юг — нельзя, — хмыкал Ларька, рассматривая карту. — Там казаки атамана Дутова, из всех белых зверей — самые звери... На запад — прямой путь. Но тут жестокие бои, не пройдем. Обходом на север — очень далеко. Получается, лучше всего идти на северо-запад, по Белой. Повезет, так спустимся на плотах до Камы. Может, какой-нибудь пароходик подберет, а нет — опять к плотовщикам, и до Волги. Оттуда домой — рукой подать!

— Выходит, ждать, пока вскроются реки! — сдвигал брови Аркашка.

— А ты думал?

Разговорами о том, сбудется поход или не сбудется, они отвлекались от всех огорчений. До сих пор у большинства, и у Ларьки и у Николая Ивановича, не было никакой одежды, кроме летней. Голодали по-старому, но одежда стала главной бедой, без нее невозможно было выходить, а значит — добывать хоть какую-то еду. У компании большую популярность сразу приобрел Катин кожушок. Ведь уже начался ноябрь!

Даже у самых храбрых и стойких, даже у Ларьки екало сердце, когда представлялось, до чего же долго будет тянуться страшная зима... Кто плакал, кто ныл, кто ругался, а кто и умирал. Большая часть учителей разбежалась. Умирать они не хотели. Устроились в тыловых учреждениях белых, и иногда, если просыпалась на короткое время совесть, кое-чем даже помогали буквально погибающим ребятам.

Ларькин митинг с призывом «Даешь домой!» подбодрил на короткое время. Утром, проснувшись на своих тощих тюфячках, под легкими одеялами, на которые ночью каждый наваливал для тепла всю свою одежду, они с раздражением, уныло вспоминали митинг, который теперь представлялся сплошным обманом... И все-таки надеялись: а вдруг Ларька что-нибудь придумает?..

Меньших ребят все чаще приходилось чуть не силой поднимать с тюфячков. Они спрашивали:

— А зачем вставать?

— Что же ты, так и будешь лежать?

— Так и буду. Все равно есть нечего, делать нечего...

Вставали только на уроки. Этот закон еще держался.

Над тем, кто пробовал бросить учить уроки, зло и жестоко издевались, даже били. Считалось, что такой — слабак, ничтожество. Тем более что в каждой группе находились ребята, на которых остальные равнялись.

— Была бы вода, — говорил в младшей группе Миша Дудин, вскакивая с тюфячка и поеживаясь так весело, будто холод доставлял ему редкостное наслаждение.

— На что она, — вяло отвечали ему, выбираясь из-под наваленных одежд.

— Без пищи человек может прожить знаешь сколько? Ого! Сколько хочешь! А без воды и двух дней не проживешь. Вот дождь идет — и хорошо, воды больше будет. И снег пусть — все равно вода, нужная...

— Аш два о, — говорили с некоторым уважением.

И вспоминали, что сегодня как раз химия. Начинали шелестеть учебниками...

И это утро началось так же. Но потом по приюту пошел тревожный говор: «Прискакали казаки! Забирают Ларьку и Николая Ивановича...» Все кинулись к окнам.

По двору, на сытых конях, разъезжали, как завоеватели, меднорожие казаки. Посмеивались, замахивались нагайками. Двое вели Николая Ивановича, подталкивая впереди Ларьку. В стороне вернувшийся с казаками Валерий Митрофанович взирал на все это с жадным любопытством.

В потрепанном, измызганном сюртучке, в черной косоворотке, застегнутой на все пуговицы, в разбитых ботинках, Николай Иванович выглядел как бродяга.

— Кто таков? — гаркнул на него казачий офицер.

— Учитель Петроградской седьмой гимназии.

— Так это ты, большевицкая морда, устраиваешь тут красные митинги, агитируешь за Питер и Москву, где жиды засели? Тащи его, ребята!

Тут же с крыльца кубарем скатились Аркашка, Гусинский, Канатьев и еще некоторые ребята — между ними и Миша Дудин, конечно.

— Эй, эшелонские! — призывал Аркашка. — Наших бьют!