Юрий Сотник - На школьном дворе

В тот день на парадном крыльце школы сидели четверо: Луиза Мокеева, Леня Хмелев, Юра Чебоксаров, о чудесном перевоспитании которого говорил на конференции завроно Лыков, и его одноклассница Надя Волкова.

Было скучно. Луиза и Хмелев молчали, глядя на реку, а Чебоксаров учился играть на гитаре, подаренной ему по случаю благополучного окончания седьмого класса. Неумело пощипывая струны, он тихонько напевал:

Эх, от малого и до старого

Все боятся меня – Чебоксарова.

Мотив, по замыслу Юры, должен был соответствовать разухабистым словам песни, но, разморенный жарой и скукой, он пропел эти строки так лениво, так мирно, словно мурлыкал себе под нос, собираясь уснуть. Заметив, что гитара издает совсем не те звуки, которые ему требуются, Чебоксаров затих, и слышалось только шарканье пил, доносившееся с галечного берега, который с крыльца не был виден. Там заготовители дров распиливали свои плоты на короткие чурбаки, и оттуда сильно пахло разогретым смолистым деревом.

Помолчав, Чебоксаров снова затренькал на гитаре и снова замурлыкал:

Эх, от малого и до старого

Все боятся меня – Чебоксарова.

Почувствовав, что гитара на этот раз его послушалась, он промурлыкал следующие строчки уже уверенней, но по-прежнему тихо, благодушно:

Все дрожат передо мной, перед Юркою,

В закоулки-переулки сразу юркают.

Чебоксаров снова сделал паузу, склоняя красивую, с длинными кудрями голову то к одному плечу, то к другому, как бы прислушиваясь к тому, что у него только сейчас получилось. Убедившись, что кое-что получилось, он вдруг воспрянул духом, ударил всеми четырьмя пальцами по струнам и, не обращая внимания на то, как звучит гитара, заорал во все горло:

Эх натура моя, ты ужасная,

Не воспитуют меня – дело ясное!

Дело ясное – безусловное

Элементом расту уголовным я.

Закончив песню, он умолк, как-то сразу скис и грустно уставился на реку.

Его сверстница Надя Волкова тоже смотрела на реку. Лицо у нее было скуластое, как у эвенки, но не смуглое, а розовое, глаза длинные, слегка раскосые, но не темные, а чисто-серые, и волосы не черные, а темно-русые. Она держала на коленях прозрачный мешочек с кедровыми орешками, грызла их и время от времени, не оборачиваясь, наделяла ими Луизу и Леню. Когда Чебоксаров умолк, она, тоже не оборачиваясь, протянула ему кулак с зажатыми в нем орешками.

– Грызи! Сам эту песню сочинил?

– Ну. А кто же еще?

– Давно?

– До отъезда Акимыча.

Надя по-прежнему смотрела на реку, щелкая орешки.

– Никто его не боится, а он – "Все дрожат передо мной, перед Юркою". Кто же это перед тобой дрожит-то?

– Дрожали некоторые.

– Ну, кто?

– Во-первых, учителки, во-вторых, ябеды, в-третьих, общественники всякие, которые воспитывать любят. А нормальных людей я не трогал.

Тут только Надя повернула к Чебоксарову скуластое лицо.

– Ну, ты все-таки скажи: ты был хулиганом или не был?

Юра помолчал, грызя орешки.

– Хулиганом, по-моему, не был, а был... ну, так сказать, затейником с хулиганским уклоном.

– Да ну тебя! – рассердилась Надя. – Ты и словечка по-простому не скажешь.

Надя сердито умолкла, а Луиза обратилась к Чебоксарову:

– Чебоксаров, скажи... Мне не верится... Вот все кругом говорят, что тебя из десятилетки в нашу школу перевели и тебя Акимыч за один день взял да и перевоспитал. Ведь такое только в книжках бывает.

– В антихудожественных, – вставила Надя.

Чебоксаров помолчал, грызя орешки, глядя вдаль перед собой. Он, повторяю, очень любил производить впечатление.

– Не за один день, – наконец сказал он.

– А... а за сколько же? – спросил Хмелев.

– Н-ну... минут, примерно, за пятнадцать. Надя снова вмешалась в разговор:

– Юрка, ну довольно тебе! Люди серьезно тебя спрашивают.

– А я серьезно и отвечаю.

– За пятнадцать минут?

– Ну... В крайнем случае – за шестнадцать, может быть, даже за шестнадцать с половиной... Я ведь на часы не смотрел...

Теперь Луиза умолкла, Юру допрашивала только Надя:

– Каким же это способом Акимыч тебя перевоспитал?

– Нашел такой педагогический прием. Надино лицо из сердитого сделалось несчастным – такое ее взяло любопытство.

– Ю-урка! Ну, ты скажи: какой педагогический прием?

– Сказать не могу. Тайна. Дал слово Акимычу.

– А ну тебя! Любишь ты изображать из себя черт-те кого! – Надя отвернулась и умолкла. Молчали и Леня с Луизой. А Юра самокритично думал о том, что Надя права, что, примерно, так же сказал о нем и сам Данила Акимович.

В последний день зимних каникул Юра сам явился к директору второй восьмилетки, потребовал, чтобы никто из родителей его не сопровождал. Он хотел удивить Бурундука, о котором много слышал, совсем неожиданным для того поведением. Вот, мол, думал он, директор ожидает увидеть развязного, грубого, расхристанного парня, а к нему войдет подтянутый, с хорошими манерами молодой человек. Во как будет озадачен этот Бурундук!

Но Бурундук тоже неплохо подготовился к встрече. Ему сообщили о всех "подвигах" Чебоксарова, он внимательно их изучил и еще вечером, лежа в постели, продумал линию своего поведения. В результате встреча получилась очень галантной.

Послышался деликатный стук в дверь.

– Войдите, – сказал директор.

Дверь открылась, и на пороге появился подросток с правильными чертами лица, в аккуратной школьной форме, правда, с несколько длинноватыми для ученика волосами.

– Данила Акимович? Здравствуйте! Чебоксаров Юрий, – отрекомендовался он.

– А! Знаменитый хулиган Юра Чебоксаров! – улыбаясь, сказал Данила Акимович и привстал, указывая ладонью на стул перед столом. – Прошу! Садись!

Юра сдержанно поблагодарил и сел, не прислоняясь к спинке стула, держа ладони на коленях. Данила Акимович придвинул к себе одну из папок и вынул из нее мелко исписанный листок бумаги.

– Так, Юра. Я о твоих подвигах информацию получил. Теперь давай вместе проверим, насколько эта информация точна.

– Пожалуйста, – согласился Юра.

– Значит, ты три раза в милиции побывал?

– Три раза.

– Значит, за медведя, за хулиганство на воде и за девочек?

– Нет, тут в другом порядке: сначала за девочек, потом за историю на реке, а потом уж за медведя.

– Ну, расскажи, как ты напал на девочек.

– Это, когда я в пятом классе был. После того, как я на урок в виде негра пришел.

– Это как – в виде негра?

– Ну... вы же знаете, моя мама драмколлективом в Доме культуры руководит. Вот она принесла домой негритянский парик... Починить что-то там... Я им и воспользовался.

– А чем лицо намазал?

– Гримом, конечно. У мамы его навалом. Она даже на свои деньги его накупила, когда на областном смотре была.

– А с девочками как получилось?