Елена Григорьева - Подворотня. Или Черныш, Яша и Бася

То, что память стирается, мне показалось очень странным – ведь я помнила все, что со мной происходило, и все сказки, что прочитала… Но наверное, бабушка лучше знает, что происходит с людьми в деревянном бараке, где зимой холодно, как на улице и надо укрываться всем, что у тебя есть – любой тряпкой, платком, кофтой…

Иногда мы с бабушкой играли в такую игру: например, она называла мне имя писателя, а я должна была сказать, что он написал. Помню, однажды мне достался Лермонтов, а я его любила даже больше Пушкина. Потому что он рано умер, и рос с бабушкой – почти, как я. И в тот день я впервые написала стихи:

И бабушке понравились, и она сказала, что у меня есть задатки поэта!

Еще бабушка любила рассказывать, как ее спас лагерный врач. Он был очень хороший и все замечал, и однажды сказал: «Ревекка Моисеевна, Вы очень похудели, и сердце у Вас слабое, Вам нужно хорошо питаться, а Вы свои продуктовые посылки делите на весь барак. Послушайте моего совета: если хотите выжить – не делитесь тем, что Вам присылают, а съедайте все сами». И бабушка его послушалась. И выжила.

И каждый раз, когда я слушала этот рассказ, я думала, как ей, наверное, было неловко съедать все одной? У нас в пионерском лагере была девочка – Мясина Лена, она ни с кем не делилась —все съедала втихомолку, ночью, и никто ее не любил! Но ведь тут другое – тут бабушка должна была выжить – ради мамы, которая осталась совсем одна. А если бы не было мамы, не было бы и меня!

После черного хода и подворотни шел страх смерти – я боялась потерять маму. Что вот вдруг она умрет, и я останусь без нее. Я так много об этом думала, что иногда заболевала —как будто мама уже умерла, и я осталась одна на всем белом свете. Жизнь сразу представлялась мне огромной пустыней, по которой я иду, как маленькая черная точка, и впереди никого и ничего, только ветер и песок – и меня охватывал страшный ужас и холод… Где же будет мама? Нет, я никак не могла себе это представить! Мир сразу рушился, как будто мама была основой всего, а без нее мне ничего и не нужно было! Лет в девять я даже написала стихи:

Помню, что когда я прочитала их маме, она обняла меня и сказала, что есть вещи и пострашнее смерти. Например, когда твою маму арестовывают и усылают в лагерь, и ты живешь и не знаешь, жива она или нет? И как с ней обходятся? Не мучают ли ее? И стала вспоминать, как в 39-м году пришли за бабушкой, и увели, и она осталась с нянечкой. И как они вдвоем сидели и плакали и не знали, как жить дальше…

Больше всего я любила зиму! Во-первых, все белое, чистое, а во-вторых зимой не так заметно, что я худая! Особенно в толстой цигейковой шубке – я в ней была круглая, как шарик.

Я любила кататься с горок, а вечером – лежать и слушать, как с моих рейтуз капает вода. Бабушка сушила их на батарее и ворчала: опять все рейтузы мокрые, простудишься, школу пропустишь! Это было такое любимое ворчание…. Но однажды я выросла из своей шубки, и мне решили перешить зимнее пальто моей старшей сестры. Я все за ней донашивала, все платья, и мне это ужасно нравилось – я словно взрослела на глазах и становилась чуть-чуть на неё похожа, то есть красивее. Потому что сестра моя считалась первой красавицей не только во дворе, но и в школе!

Помню, как я стояла в примерочной, за занавеской, а портниха тетя Рита, ползала вокруг меня на коленях с булавками во рту и приговаривала: – Вот здесь ушить, вот здесь приподнять… и обкалывала меня этими булавками со всех сторон, как ежика. И иногда больно колола! Но я все терпела ради нового пальто!

Мама сидела рядом и спрашивала: – Тебе не жмёт? Пусть будет посвободней – года два проносишь.

Мне было жарко, неудобно – Иркино пальто такое тяжелое, на двойном ватине, с меховым воротником серого, мышиного цвета. Но все равно оно мне нравилось – ещё две примерки, и станет моим! И тогда я выброшу эту цигейковую детскую шубку и буду почти как все девочки – взрослая, во взрослом пальто, а не в этой короткой шубке, которая только попу прикрывает!

Тетя Рита встаёт – все булавки закончились, осторожно снимает с меня пальто – уф, как же жарко! Но ничего, я радуюсь, что зимой пойду гулять в пальто! Как Светка, как Ленка…

Дома я закрываю глаза и вижу себя в зеркале – в Иркином пальто и шапке, которая мне очень идёт – из-под неё ещё кудряшки немного выбиваются…

В детстве я была очень стеснительна. Даже как-то чрезмерно. Помню, однажды дедушка, который с нами не жил, а только навещал, вошел в комнату, когда я переодевалась, и увидел мои трусики. Сколько же было слез, переживаний… Я год пряталась от него, чувствовала себя опозоренной на весь белый свет – разве это возможно, чтобы мужчина, пусть и дедушка, узнал что-то тайное обо мне? Все мое телесное, тонкое, робкое казалось только моим, единственным, мне принадлежащим…

Из-за этого я не ходила в баню, а поскольку ванна в квартире была занята под хлам, то меня лет до 8-ми купали в ванночке, на кухне.

Но однажды случилось непредвиденное – мальчишки с нашего двора забрались по навесной лестнице на второй этаж и увидели как меня купают! Всю, нагишом! Потому что как раз в этот момент я встала, и мама поливала меня из кувшина, приговаривая: – С гусика вода, с Леночки худоба!

С того дня я наотрез отказалась мыться на кухне, и меня повели в баню.

Нетрудно догадаться, какой шок я испытала, оказавшись со своей худобой на виду у тысячи глаз! Казалось, что каждая из этих полных обнаженных женщин смотрит на меня с сожалением и думает про себя: «Кожа да кости! Наверно, родители совсем не кормят!» Однако постепенно я смирилась с этим, взяла шайку, набрала воды и тут… взгляд мой упал на девочку одного со мной возраста. Она стояла спиной ко мне, и я увидела, что от попы вниз у нее рос хвостик… Я никогда не видела девочек с хвостиками, я не понимала, что это такое? Может, это русалка? Может, она их другого мира? Может это привидение? Мне стало очень страшно! Так страшно, что я закрыла лицо руками и стояла не шелохнувшись, боясь открыть глаза.

Мама пыталась заговорить со мной, сдвинуть с места – но я словно окаменела. Только сказала шепотом: «Скорее… уйдем отсюда!»

Дома моя умная старшая сестра достала учебник анатомии и стала показывать разные картинки. Там были девочки с хвостами или заячьей губой, мальчики с шестью пальцами на руках и ногах, и все это называлось научным словом «атавизм»… Однако легче мне от этого не стало. Я испытывала настоящий животный ужас, вспоминая девочку с хвостиком. И сказала, что в баню никогда больше в жизни не пойду! Лучше буду ходить грязная… Тогда решили возить меня к дедушке – они жили недалеко от нас, на Кропоткинской. У него была ванна с газовой колонкой и злые соседи Маматкины. Но про них я даже рассказывать не хочу…