Тамара Гильфанова - Лоскутные сказки

– А ну стой, злыдни какие, мой лапоть портить!

Мигом человечки опять в шишки обернулись. Собрала их девочка, в кровать к себе положила, сказочку рассказала и молвила:

– Коли плохо вам у меня, неволить не буду, завтра же вас в лес и снесу.

Жалко стало Махоре с Варварушкой расставаться, он и заговорил с девочкой:

– За братцев не скажу, но я у тебя, Варя, останусь, в хозяйстве сгожусь, мышей гонять буду, пыль мести. Никогда ко мне никто так добр не был, не любил, не заботился, а в лесу и без меня злыдней много.

– И мы, и мы остаёмся. Ты прости нас, Варюшка, что пакостили, мы по-другому и не умеем, поживём – научимся, – пообещали Ширша и Шурша.

– Ох, какие вы забавные. Оставайтесь, конечно, живите, домовыми будете, – сказала Варварушка.

Вот так и появились в деревнях домовые, стали с людьми бок о бок жить, за домом приглядывать, по хозяйству помогать, птиц дворовых и скотину лечить. Да и не шишки теперь, а совсем человечками сделались. А коли обидишь домового, так он сразу свои злыднинские дела вспомнит и давай пакостить, бед не оберёшься.

– Вот лоскуток с Варварушкиного сарафана сказочку-то и поведал.

– Как здорово, бабушка! А у тебя злыдни живут? – спрашивает Софьюшка.

– Злыдни – в лесу, а те, что дома живут, домовыми зовутся, – поясняет бабушка.

– Ещё, ещё сказочку, пожалуйста, – выпрашивает внучка. – Вот! Этот шёлковый лоскут откуда?

– О! Это ханский подарок! Никитич халат до дыр износил, только этот лоскут лишь остался. А дело так было…

Жил-был мужичок-старичок, с виду простой, да непростой. Играл Никитич на балалайке так, что каждый, кто музыку ту слышал, сразу понимал, как мир наш прекрасен. Слава о его таланте на всё царство-государство разнеслась. Знатные купцы, ремесленники, мудрецы и простолюдины – все к нам в село приезжали, Никитича и его трёхструнную послушать.

Вот как-то пошёл старик в лес, веток на новые веники надрать, и вдруг видит – не то женщина, не то берёза. Стан тонкий, как ствол, стройна, высока, руки худющие, как веточки, на ветру качаются, на лицо бледная, а волосы, ей-богу, не вру, зелёные, как трава луговая. Вот так мне Никитич и сказывал, волосы, говорил, как трава. Кланялась дева лесная Никитичу.

– Здравствуй, Иван Никитич, известный на всю округу балалайщик. Знаю я тебя, каждый вечер песни твои слушаю, что мне ветер из села твоего приносит. Я – Хозяйка леса, хранительница деревьев, цветов, трав, зверей и птиц. Всему хозяин нужен, вот и лесу тоже. Просьба к тебе есть, милый человек. Выручай, Никитич, я в долгу не останусь: украл злой хан моего коня, да не конь это вовсе, а душа лесная. Без него и я, и всё в лесу погибнет.

В землю старик Хозяйке поклонился и молвил:

– Лестна мне твоя речь, Хозяюшка. Только как мне с ханским войском сразиться? Как коня освободить? Я и в молодости богатырём не был, а сейчас совсем стар стал и немощен. Дело моё нехитрое: плугом землю пахать да на балалайке играть.

– Может и старый, но один ты так инструментом владеешь, что душа поёт под твои песни. Иди к хану, сыграй, чтоб заслушался, а дальше уже братья мои, Ветер и Дождь, без тебя управятся, коня лесного освободят.

Согласился Никитич помочь, а как не согласиться-то, ведь сама Хозяйка леса просит. Взял балалайку, простился с родными и пошёл к ханскому лагерю.

– Коли жив буду, так вернусь. Не вернусь – не поминайте лихом, – сказал и был таков.

Раскинулось войско хана Аюма за дальней рекой, по всему берегу юрты расставлены, костры горят, скакуны породистые копытами землю русскую бьют, пар из ноздрей выпускают. Приехали проклятые дань собирать, а деревни, что платить откуп откажутся, хан приказал дотла сжигать. Лишь одна у Аюм-хана страсть была: лошадей, сказывали, любил он больше, чем людей, только с ними ласков был, гривы и хвосты расчёсывал. А каким лихим наездником Аюм слыл – ни один молодой джигит повторить бы не смог ханские лихачества! Со всего света Аюм собирал скакунов, самых красивых, самых сильных, вот и коня Хозяйки леса арканом слуги Аюма поймали да и увели в ханский табун.

Пришёл, значит, Никитич к татарскому войску, попросился лично с ханом поговорить. Подивились воины стариковой смелости, спросили Аюма, велел пустить старика к себе в юрту.

– Кто будешь? Зачем пришёл, старый человек? – Аюм-хан с неподдельным любопытством разглядывал Никитича.

Поклонился старик.

– Зовут меня Иваном, по батюшке Никитич я. За конём Хозяйки леса пришёл, что украли твои воины!

Рассмеялся хан так, что успокоиться смог, лишь испив кувшин кумыса до дна.

– Не украли они, – сердито сказал хан, – а поймали дикого скакуна!

– Ты же и сам понял, не дикий он был конь, а самой Хозяйки леса! – настаивал Никитич.

– Ай да старик! Я думал, богатыри придут коня вызволять, а тут ты. Да разве ты сможешь сразиться даже с самым слабым воином из моего войска? Да и оружия при тебе никакого!

– Со мной балалайка, уважаемый хан! Хочешь, сыграю? – спросил старик.

– Да на что мне твоя бренчалка, лучшая музыка для джигита – звон сабли, свист стрелы и стоны поверженных врагов.

– А тогда на спор? Я сыграю три песни, и если они понравятся тебе – коня заберу, нет – уйду ни с чем!

Снова рассмеялся хан, но добавил с хитрой ухмылкой:

– Согласен. Только если не понравится, то не носить тебе твоей головы.

Никитич кивнул в знак согласия. А что ему оставалось

– Давно никто так не смешил меня, старик! Играй скорей, – приказал Аюм-хан.

Заиграл Никитич на балалайке, зазвенели три струны плясовую, да так хорошо, так весело, что джигиты, что стояли в охране у входа в ханскую юрту, не устояли – заплясали. Хмуро взглянул на них хан, погладил свою тонкую бородку. Но до того войны нелепо скакали, что не выдержал Аюм и рассмеялся. А пока веселились, никто не заметил, как шкуры на стенах юрты затряслись от ветра. Зашёл с низким поклоном Чмуржэ-лучник.

– Сильный ветер поднялся, Аюм-хан! – сообщил юноша.

Хан глотнул чая, не вставая с подушек, и кивком головы указал Чмуржэ на выход. Поклонился лучник второй раз и вышел.

– Ну что, старик, давай дальше. Не ханское это дело – под балалайку прыгать.

Заиграл тогда Никитич грустную мелодию, до того нежную, лиричную, словно голос матери. Вспомнилось хану Аюму, как мать пекла лепёшки на рассвете, как отец его впервые на коня посадил… Сердце так и забилось в груди хана, будто проснулось от долгого сна. До того заслушался Аюм, что не заметил, как Никитич играть закончил.