Алина Мустафаева - Терпкие рассказы

– Так что, будешь или нет? – девочка не отставала и все время тыкала мне в колено что-то острое и неприятное.

– Дядя…ау, – девочка не унималась.

– А давай ты мне расскажешь, что на них? – я, наконец, вынырнул из размышлений.

Девчушка положила мне на колени что-то квадратное, плотное и увесистое.

– Листай, – сказала она.

Я опустил голову и прикоснулся к обложке. Как долго мои руки не держали фотоальбом. Мне хотелось все рассмотреть, пощупать, понюхать… Я водил пальцами по углам страниц, пытаясь выяснить, насколько они острые. Мои ладони не прикасались к настоящей фотографии уже четыре года. Те самые четыре года, что я сижу на этой лавочке каждый день. Конечно, так было не всегда.

Я родился в 1949 году. Мама назвала меня Юрием в честь дедушки, а от папы достались фамилия Туманов и отчество Яковлевич. При весе 3 килограмма 100 граммов я начал стремительную карьеру младшенького в семье. Я рос сильным, красивым и с правильным фирменным (маминым) пробором на правую сторону. Самое большое счастье моей детской жизни состояло из похвалы от мамы, веры в Деда Мороза и поиске новых приключений.

Я все время пытался угодить родителям. Мыл за собой тарелку, подметал во дворе, резал морковь на квадратики для утреннего салата, надевал бабочку к рубашке, когда приходили гости, а потом, по просьбе папы, пел для них же песни, чтобы быстрее ушли. Летом я ловил мух мухобойкой, искал червей для папиной рыбалки и даже не совал пальцы в розетку, хотя было жутко интересно, что же там внутри. В общем, мечта, а не ребенок.

К шести годам я уже умел читать, знал наизусть стихотворения Агнии Барто, считал до ста, сконструировал с папой вертолет и влюбился в тетю Катю.

Тетя Катя… Мои первые серьезные чувства. Я таскал для нее ромашки с клумбы в соседнем дворе, ради нее выучил стихотворение Ахматовой, из-за нее выслушал лекцию вахтерши, которая застукала меня с баллончиком в руке, когда я уже почти дописал на асфальте свое послание любимой женщине, и именно для нее научился правильно выговаривать букву «р». Так, к началу школьной жизни, я уже умел делать многое.

И вот я, мальчик семи лет, с все тем же красивым пробором и уже правильной дикцией, пошел в первый класс. Девочка, к которой меня посадили, мне сразу не понравилась. Я, конечно, сделал вид, что рад (так меня учила мама), но в школу ходить больше не хотел.

Мне казалось, я тратил время зря. Ранний подъем, скукота на уроках (спасибо бабушке – я знал всю программу первого класса, и тете Кате – за мотивацию поддаваться бабушке), еще и эта странная девочка рядом за партой, и самое страшное и опасное для меня – потеря внимания и влияния на тетю Катю.

К моему огромному сожалению, так и произошло. Она пришла к нам в субботу вечером, за ней шел, улыбаясь, дядя Ашот, который продавал нам с мамой арбузы из грузовика у дома. Сначала, конечно, я им обрадовался, но потом, когда цель визита стала ясна, мой мир оборвался.

Моя тетя Катя и дядя Ашот сообщили, что женятся и улетают жить в Грузию. Я не хотел плакать, я хотел рыдать. Вот тут-то и произошел мой первый срыв. Никто не понимал, что происходит. Меня трясло, я кричал, чтобы они убирались вон и никогда больше не приходили. Мне хотелось спрятаться, и я нашел убежище в своей комнате. Через некоторое время в дверь постучала мама, – так деликатно, как умеет делать только она. Вытерев слезы, я открыл дверь. На коврике лежал подарок от тети Кати. Он до сих пор у меня, хранится в мамином сундуке. Потом шли дни, я долго грустил и скучал по ней. Мне казалось, что мир жует меня, как Bubble gum.

Все закончилось в один миг. Дверь класса открылась и к нам зашла наша новая одноклассница Олечка. Девочка с голубыми глазами и коробкой Киевского торта. Она переехала в Херсон с родителями. Папа ее был военным, поэтому семья редко задерживалась на одном месте.

Мне пришлось побороться за ее сердце. Целую неделю я таскал Олечке из дома абрикосы, никому не разрешал дергать ее за косички и уговорил нашу учительницу, Камиллу Романовну, посадить нас двоих за первую парту. Так мы вместе окончили школу, потом институт, вместе работали, строили семью, дом, летом окучивали грядки, а потом закатывали на зиму консервацию. С момента, когда я впервые ее увидел, мы были вместе каждую секунду.

Вскоре родился наш сын, и мы полностью погрузились в заботу о нем. Олечка была отличной мамой: все свое время она проводила с Николашей, яростно защищая его мордашку от чужих глаз, норовивших заглянуть и узнать, кто же лежит в коляске.

Николаша рос так же быстро, как и угасала Олечка. Она ушла от нас в один миг, не дав даже шанса на прощание. Мне казалось, что вместе с ней ушел и я. Мы успели достроить дом, вырастить сына, но наша мечта, которую мы так долго лелеяли, больше не могла осуществиться. Мы просто желали состариться одновременно.

Наш дом… Он выглядел живым музеем, где вместо экспонатов были воспоминания. Я жаждал запечатать его как консервную банку и больше никогда не открывать. Я хотел оставить в этой банке все: наши отпечатки пальцев, разговоры при луне, поздние завтраки, воздух, которым дышала Олечка, ее слова, следы мокрых ступней… Я хорошо помнил ее ступни, такие изящные… Она порхала по дому так аккуратно и бесшумно, что иногда мне казалось, что может, Оли никогда и не было. Может я ее придумал? Но Коленька был живым доказательством. Неоспоримым фактом того, что она была. Дышала, смеялась, плакала, стонала от наслаждения, светилась от счастья, а в конце угасала.… Но она жила.

А что было потом? Я остался один. Наш сын вырос, у него появились свои дела, заботы и то, что отделяло его от меня. Мы стали чужими и родными одновременно. Я думал, что он не мог простить мне мать. Да, Коля знал, что я не мог ничего сделать, не мог ей помочь, но часть его сердца, отвечающая за любовь, уже была закрыта для меня.

Потом просто шло время. Так незаметно, как умеет только оно. С этим временем уходило и мое зрение. Врачи не понимали причину, а я не знал диагноз. Мне даже было от этого легче, я перестал видеть наш дом, но по-прежнему его чувствовал. Он, как и раньше, был лезвием на моих венах.

Я старался чаще бывать на улице. Все еще помнил, как выглядит трава, светофор на перекрестке и клумба с ромашками, которые я срывал для тети Кати, но уже не видел их. У меня в голове образовался склеп из отрывков прожитых мгновений. Я больше не праздновал жизнь, я ее доживал.

Мой Коля женился, и я окончательно перестал быть нужным ему. Нет, он по-прежнему приходил в родительский дом, звонил по утрам, говорил со мной о погоде, но я все больше чувствовал, как погружаюсь в яму своего одиночества. Иногда в нее попадали обрывки слов, слепые прикосновения, бесчувственные звуки. С каждым годом я старел, и эта яма становилась только глубже.