Светлана Белл - Крылатый лев, или Тайна цветных облаков

– Лион, тебе стоило бы пойти домой, – услышал я голос Учителя эм Марка. Обычно сухой и строгий, сейчас он говорил непривычно мягко. – Ничего, что твое облако задержалось. В жизни бывает всякое. Выпей горячего чаю и ложись спать. Проснешься – а Лев рядом. Не тревожься.

– Эм Марк, неужели вы думаете, что я переживаю за себя? – Я в недоумении поднял глаза на Учителя. – Я волнуюсь за него! Чувствую, что со Львом произошло что-то плохое.

– Ты добрый человек, – серьезно сказал Учитель. – Но не стоит горевать. Все наладится.

– Почему же именно ко мне вовремя не прилетело облако?

– Я этого не знаю, Лион, – грустно отозвался Учитель, машинально поглаживая за ушком небольшого облачного Филина. – Нам многое неведомо. Почему облака связаны с нами невидимой нитью? Как узнают они о рождении человека? Что происходит с ними в день смерти? На эти вопросы я не могу дать ответа, а ведь мне известно немало, мой друг. Иди домой, Лион. Поздно уже. Явится к тебе твой Крылатый Лев. Явится.

Учитель эм Марк никогда не ошибался – по крайней мере, мне так казалось. Я ушел домой опечаленный, но окрыленный надеждой.

Но на сей раз и Учитель оказался не прав. Небо почернело, а Крылатый Лев так и не прилетел.

Ночью в нашем доме горел яркий свет – я зажег все свечи и лампы, чтобы Крылатый Лев спешил сюда, как к маяку. Увесистые ходики в виде пышногривого льва с мощными лапами (отец давным-давно смастерил их из фанеры, металлических обрезков и жестяных завитушек) каждый час разбивали тишину неуместно радостным звоном. Отец не мог сидеть без дела – устроившись в крошечной кухне, он то шуршал наждаком, то скрипел напильником, но и у него, я слышал это, всё валилось из рук. Тихо чертыхаясь, он нервно гремел инструментами, ронял их и наконец зашвырнул в громоздкий железный ящик – дом содрогнулся от грохота. Впервые в жизни я почувствовал, как рассыпается по камешкам монолитная скала его привычного хладнокровия. Серебристый медведь съежился в клубок и живо закатился под лавку – он тоже чувствовал, что в доме неладно.

Львиные ходики звонко простучали три раза, на улице стихли последние голоса – все гуляки и горячие головы спали. Жарче растопив печь, я забрался с ногами на низкий, покрытый потертым узорчатым ковром топчан и смотрел на оранжевые перья плясавшего огня. Отец примостился рядом, отхлебывая горячий кофе из пузатой фаянсовой кружки. Кружка предназначалась для пива, но отец презирал горячительное, даже домашняя наливка в нашем доме не водилась. Из всех крепких напитков отец выбирал горький, как лекарство, кофе и пил его помногу, особенно когда был чем-то встревожен. Мне же теперь не хотелось ни кофе, ни чаю, ни спать, ни жить.

Отец повертел в мозолистых ладонях кружку-великаншу, глянул в нее, раздосадовано крякнул – осталась лишь черная гуща. Поставив кружку на дощатый пол, он положил мне на плечо тяжелую руку.

– Что же делать, сын. Не всегда жизнь бывает сладкой. Случаются и горькие дни.

Ну зачем говорить прописные истины? Он думает, что сможет этим утешить? До чего же наивны и даже смешны эти взрослые! Я бы произнес это вслух, если бы не мешал влажный комок, перекатывающийся по гортани.

– Надо жить дальше, – снова сказал, точно в пустоту, отец. Я сделал вид, что не слышу его, но он продолжал: – Можно погрустить, пожалеть себя. Поплакать. Воины тоже плачут, Лион, когда никто не видит, поверь мне! Но потом надо разозлиться на свою слабость, выпрямиться – и назло всем бедам идти вперед. Будь сильным, сын. Тогда и Лев к тебе прилетит.

– Ты сам-то в это веришь? – сумрачно поинтересовался я, глянув в его глубокие зеленые глаза, вокруг которых разбегались лучики-морщинки.

– Надо верить.

– Значит, не веришь, – кивнул я и отвернулся.

Нависла нехорошая, напряженная тишина – только ходики мерно отстукивали секунды. Отец тяжело поднялся – много лет назад после сражения с ледяными монстрами у него распухли колени. Споткнулся о кружку, которую сам же поставил под ноги, тихо выругался («Зацепи змею за хвост!»), поднял ее, удаляясь на кухню. Там он долго гремел посудой, выуживая из буфета турку и расписную кофейную жестянку. Привычный горьковатый дымный аромат вновь заполнил все щели, углы и простенки. Отец полюбил кофе, когда бросил курить, а с табаком расстался в одночасье лет пять назад, решив, что не хочет подавать дурной пример сыну. Зашвырнув в печь любимую, самолично вырезанную трубку, он сдержал слово и к табаку не прикасался, но кофе глотал столько, что я боялся, как бы он не посадил сердце. Оно после грозных битв и так его подводило.

Осторожно придерживая обжигающую кружку, отец снова опустился рядом и, будто собравшись с духом, проговорил:

– Сын, живые облака – не пушистые игрушки. Это частички нашей души.

– Все это знают. И что? – равнодушно отозвался я. – Хочешь сказать, что твой сын глупый и бездушный, поэтому недостоин такого красивого облака?

– То, что глупый, – с этим я согласен, а в остальном – полная чепуха! – Отец встрепал мне и без того взъерошенные волосы. – Ты меня не перебивай. Я кое-что должен тебе сказать, а мне и так непросто.

Он сделал большой глоток, снова поставил кружку под ноги.

– Много лет назад кое-кто потрепал мне нервы – мол, настанет день и не прилетит к твоему сыну облако. Не верил я, нет! А вот случилось.

Гигантская сова ухнула в сердце.

Я хотел что-то произнести, но отец мотнул головой – помолчи! – и заговорил тихо и медленно, будто ронял не слова, а тяжелые камни. Скрипели, обугливаясь, догорающие дрова, Серебристый медведь, выкатившись из-под кровати, подрос, доверчиво прижался к теплому отцовскому боку. Рассказывать цветисто и многословно отец не умел – ведь он был воином, а не сказителем. Эту историю я передаю так, как она отозвалась во мне той печальной ночью.

Этой истории пятнадцать лет – столько же, сколько тебе, сынок. Дело было в середине октября, накануне в город прилетели разноцветные облака и повсеместно царило буйное веселье. Беззаботная музыка играла то тут, то там, люди отплясывали кадрили, а небо над ними сияло пестрой лоскутной красотой.

Только в нашем доме в тот день кипело волнение. Я не мог найти себе места – то мерил шагами комнату, то выходил во двор, чтобы глотнуть свежего осеннего воздуха, с нетерпением ожидая первого младенческого крика. Я был бы рад и дочери – это истинная правда! Но сердце подсказывало, что у Меи родится мальчик: сын, воин, продолжатель рода.

Видно, я так часто хлопал дверями, что повитуха Кларисса, высунув длинный нос из-за зыбкой зеленой занавески с ромашками, сипло проскрипела:

– Шастаете туда-сюда, папаша! А ведь дует. Шли бы вы на улицу, что ли. Гляньте, какой там праздник. А в доме вам делать нечего.