Уильям Кьюл - Мой друг Роллинзон

Вот и все, да еще две заглавные буквы в виде подписи. Я не мог удержаться от смеха, возвращая ему письмо.

– Честное слово, – сказал я, – он большой чудак!

– Да уж! – спокойно ответил Роллинзон и взял у меня письмо.

Снова у него был удобный случай для разговора, и снова он не воспользовался им. Он сказал еще что-то насчет дяди, но все это было неважно. По правде сказать, мне в то время и слушать не хотелось про эту премию, так что я не обратил особого внимания на его слова. И мы отправились в комнату шестого класса, а я, как и раньше, ничего не узнал от Роллинзона.

Весь урок французского прошел в каком-то беспокойном тоскливом ожидании.

Если где-нибудь завязывалась болтовня, – а на уроках профессора Семюра всегда много болтали, – речь тут же заходила о рисунке и о том, что теперь будет, и я чувствовал себя в довольно странном положении. После урока меня забросали вопросами, но я постарался не говорить ничего определенного. Я все еще надеялся, что Роллинзон выскажется. Но поскольку я отказывался прямо сказать «да» или «нет», то вполне естественно, что почти все стали думать, будто я не говорю «да» только потому, что боюсь себя выдать.

В числе других был и Вальдрон. Он подошел ко мне с более приятельским выражением лица, чем остальные. Он и виду не показал, что помнит, как я недавно уколол его. Мне тут же вспомнилось, что ведь это он чуть было не выручил всех нас из затруднительного положения, сорвав рисунок с доски.

– Что все это значит, Браун? – начал он. – Эта история с рисунком. Все говорят, что это твой.

– Ну, а ты-то что об этом думаешь? – небрежно спросил я.

Он взглянул на меня с некоторым замешательством.

– Я вовсе не хочу так думать, – сказал он. – Это была бы уж очень скверная история для тебя. Но говорят, что ты сам сказал Филдингу.

– Ах, – прервал его я, – какого только вздора не скажешь Филдингу…

– Так это не ты сделал? – живо воскликнул он.

Разговор происходил во время десятиминутного перерыва между уроками французского языка и математики. Этими десятью минутами мы пользовались обычно, чтобы погулять по двору или наскоро сыграть партию в крикет тут же во дворе. Когда ко мне подошел Вальдрон, я стоял и наблюдал за играющими.

Вопрос был задан напрямик, но я не хотел давать на него положительного ответа.

– Послушай, – сказал я, – ты, кажется, не сыщик. И потом, вместо того чтобы задавать столько вопросов, ты бы сам немножко подумал. У нас в Берроу двести пятьдесят учеников, и каждый из них мог это сделать. Не так ли?

– О, нет, не согласен. По-моему, это могли сделать только двое.

– Неужели?

– Верно. Браун Примус и Роллинзон.

Я расхохотался.

– Будет тебе, – отмахнулся я.

Вальдрон тоже расхохотался.

– Следовательно, – продолжал он, – если это сделано одним из двух и Филдинг болтает вздор, ясно, что это дело рук Роллинзона. Что и требовалось доказать!

Мы замолчали, но Вальдрон все-таки не успокоился. Мне пришло в голову, что нет особых оснований скрывать от него то, что скоро будет известно всей школе. Он и так уже вмешался в эту историю на свою голову. Кроме того, я был в долгу перед ним еще за прошлый раз.

– Так это сделал Роллинзон! – снова начал он. – Ужасная история.

– Стой, Вальдрон! Я вовсе не говорил тебе, что это Роллинзон.

Он немного смутился.

– Ты заходишь дальше, чем надо, – сказал я. – Все это только предположение, понимаешь? Я не говорил, что это Роллинзон. Он ни слова не сказал мне об этом, так что я ничего не знаю.

Вальдрон призадумался. Нужно сказать, что Вальдрон умел очень ловко выпытывать суть дела. Так было и в этот раз.

– Так ты только предполагаешь, что это сделал Роллинзон, но сам он ничего не говорил тебе? Не так ли?

– Это вернее.

Заложив руки в карманы, он глядел вниз, на камешки, которые подбрасывал ногой.

– Только странно, почему он ни слова не сказал тебе об этом? – спросил он.

Он попал на больное место.

– Странно? – воскликнул я. – Почему же странно? Он не обязан все мне говорить.

Но было ясно, что мой аргумент был для Вальдрона так же малоубедителен, как и для меня самого. Говорить же нам больше не пришлось, так как в эту минуту нас позвали. Мы пошли вместе.

– Конечно, – сказал я, – ты не должен никому говорить об этом. Расспросов и так будет немало, не стоит только болтать раньше времени. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Да, – медленно произнес он. – Понимаю. На меня ты можешь положиться.

Я подумал, что на него действительно можно положиться, так как он всегда был очень сдержанным и умел хранить тайны. Но через несколько минут я уже сам дивился на себя, как это я был так доверчив с ним. Это походило на наши прежние отношения – до появления Роллинзона.

В этот день утром дознания не было, хотя все понимали, что назревает гроза. Она чувствовалась не только в воздухе, но и в манерах мистера Хьюветта, когда он появился в час своего урока. Все хорошо знавшие его были рады, что непричастны к этому делу и что поэтому оно их не касается.

Вся школа ждала публичного расследования, а между тем допрос начался совсем иным образом. Нас больше всего беспокоила мысль о Хьюветте – мы забыли, что дело было в других, лучших руках. Для меня это выяснилось, когда после обеда ко мне пришел маленький Остен и сказал, что Плэйн желает меня видеть.

Плэйн был один. По своему обыкновению, он приступил к делу сразу и без обиняков.

– Послушайте, Браун, – начал он, – я хотел поговорить с вами об этой истории с рисунком. Это преглупая и пренеприятная история, и наш директор не хочет поднимать из-за нее много шума. Лучше всего как можно скорее покончить с ней. Вот я и послал за вами. Я не ошибся?

– Не знаю, – ответил я. – Чего же, собственно, вы от меня хотите?

Плэйн пожал плечами. Потом он прямо спросил:

– Это вы сделали?

Я так же прямо ответил:

– Нет.

– Как? А ваш разговор с Филдингом? – с удивлением воскликнул он.

– Он ничего не значит. Когда он спросил меня об этом, я еще даже не понимал, о чем идет речь. Все, что я говорил ему, было сказано для смеха.

Такой ответ был вполне достаточным для всякого, кто знал Филдинга так близко, как Плэйн. Он сразу пошел дальше:

– Однако известно ли вам что-нибудь об этом деле?

Я предчувствовал, что он задаст этот вопрос, и заранее обдумал, как мне на него ответить. С одной стороны, я, конечно, знал, чей это рисунок, но вместе с тем я как бы и не знал ничего. Единственное, что я мог сделать, это уклониться от ответа и предоставить Роллинзону самому отвечать за себя.

– Послушайте, – сказал я, – это вопрос не совсем удобный.

Плэйн молча посмотрел на меня. Он спросил меня машинально, не подумав. Теперь же он должен был согласиться, что по отношению ко мне такой вопрос был далеко не простым. Он должен был принять в соображение, что после меня подозрение падало на Роллинзона, который был моим другом, и что если виноват Роллинзон, то весьма вероятно, что я кое-что знаю об этом, а следовательно, было бы неуместно меня выспрашивать. А в нашей школе не было никого, кто так строго придерживался бы честного и добросовестного отношения ко всякому делу, как Плэйн.