Виктор Драгунский - Он упал на траву

- Ну-ка, - сказал Сема, - покажь.

Он погладил мой палец, осторожно, не причинив боли, наоборот, даже приятно было.

- Этот палец, - сказал Сема важно, - этот самый палец выскочил из своего гнезда. Держите огольца. И ничего особенного.

Лешка обнял меня сзади за плечи и прижал к себе. Мне было слышно, как в левую мою лопатку сильно стучится Лешкино сердце. Сема взял мою руку и сказал убаюкивающе:

- Закрой глаза.

Я закрыл, но не сдержался. А Сема сказал, отходя:

- А зачем орешь? Орать не надо. Операция закончилась. Затяни чем-нибудь. Освобождение, конечно. Ну, хошь на день. Доложись командиру.

Я смотрел на его горбик, бородку, кривые ноги и подумал, что он, наверно, в самом деле гном и колдун, это он притворяется, что он расклейщик. Палец, хоть и болел, и был синий, и опух ужасно, а все-таки он болел нормально, как-то по-другому, чем минуту назад. Да здравствуют гномы!

Я пошел к штабу и разыскал Бурина. Он долго и пытливо рассматривал мою вздутую кисть и синий палец, потом подозрительно спросил:

- Это как же вышло?

Я рассказал ему. Он рассердился.

- Испугался, значит, за дружка?

- Да.

- Он бы сам отбег. Надо бы тебя на губу или судить как дезертира!

Я сказал:

- Ты спятил, Бурин. А если бы задавило Фомичева?

- Брось, - сказал он жестко. - Не ной. Я тебя знаю, не думай. И только поэтому, черт с тобой, отдыхай, гуляй, ваше сиятельство, барствуй! Валяй, значит, лодыря, через свои нерьвы. - Это он в насмешку так сказал "нерьвы" и покривил едко губы. - Но завтра выходи на трассу! Не сможешь отправлю. Иди.

Он отвернулся. Ишь ты, какой железный командир! Он меня отправит! Ты подавишься семь раз, прежде чем меня отправишь. Я тебе покажу "нерьвы". Я шел от него, проклиная все на свете.

15

- Здравствуйте. Что не на работе?

Она окликнула меня из своего проулка, когда я шел от Бурина, злой как черт. Я шел к нам в избу, к тетке Груне. Не обратно ж на трассу идти, стоять там столбом. Я очень обрадовался, когда увидел ее. Я просто опять окаменел: да разве бывает такое лицо не на картинах?.. В кино у нас все уступили бы ей по красоте, если честно подходить - они и пятки ее не стоили.

Я сказал:

- Здравствуйте, Дуня. Освобождение получил. Вот палец...

Она осматривала палец, а я думал: ландыш. Только ландыш такой красивый, и Дуня - это ландыш.

- Чем бы перевязать? Вы знаете, Дуня, его надо подзатянуть.

- Ну да, - сказала она заботливо. - Зайдем-ка до нас.

Она взяла меня за руку и повела к себе. Дома у нее никого не было. Против печи шкафчик со стеклянным верхом, там стояла кой-какая посуда. Герани и фикусы на подоконниках и на полу, а пол дощатый, голый, чисто вымытый, по такому полу хорошо ходить босиком. Левый угол был отделен занавеской, видно, там стояла кровать. Еще там была скамья, старая, серо-белая, я очень люблю этот цвет старого домашнего дерева.

- Садитесь, - сказала Дуня, - я сейчас.

Она скинула свой клочковатый полушубок и оказалась в простом ситцевом платье. Она была стройная и держала торс очень прямо, как цирковая балерина. Обута она была в огромные валенки с калошами. Калоши она тоже скинула, а валенки нет. Так и ходила - ноги слона и торс юной балерины, и лицо. Она принесла какую-то тряпочку и села передо мной. Я повернулся к ней, и она стала перевязывать мне руку. Пальчики ее согрелись, прикосновение их было ласковое, и русая ее головка с недлинной косой и неслыханной красоты лицо, все это брало за душу, и славно становилось жить подле нее, как-то доверчиво и любовно.

- Вы сами московский будете? - спросила Дуня.

- Московский.

- С матерью живете?

- Один.

- Что так?

- Она умерла.

- Ах ты... давно?

- Год уже...

- Отчего она, бедная?

- У нее болезнь была... тяжелая... Она в больнице лежала.

- В больнице?

- Да.

- Плохо в больнице лежать...

- Это все от людей, какие люди...

Я сам не знаю, почему мне вдруг захотелось рассказать Дуне. Хоть немного. Я сказал:

- Я один раз был у нее в больнице, раньше не пускали, а тут вызвали. Посиди, говорят, с мамой, повидайся. Я и не понял ничего, с радостью пошел. И когда я пришел, я пожалел. Там у них был доктор. Наглый такой, сановитый... Ему все можно. Например, резать правду-матку в глаза. То есть такую правду, которой не надо. Терпеть не могу. Я к нему пришел и дожидался очереди и случайно услышал, как он одному тихому такому парню, рабочему, говорит: "Послушайте, любезнейший"... Слышите, Дуня? "Любезнейший" - в наши дни в обращении к рабочему. Вы чувствуете, что стоит за этим словом "любезнейший"?

- За этим словом стоит, что доктор сволочь, - сказала Дуня.

Я обрадовался, что она поняла, уловила, в чем дело.

Я вообще не очень-то людимый стал в последнее время, но, странное дело, я чувствовал, что говорить с Дуней можно. Вот именно - можно, она меня поймет так, как я хочу быть понятым.

- Ну, а дальше-то что? - поторопила меня Дуня.

Я сказал:

- Так этот доктор и лепит ему в глаза: "Вот, любезнейший, должен вас огорчить, надеяться не на что, жена ваша плоха, предвижу летальный исход". Тот так и закачался, ноги подкосились, сел, воздух ловит ртом.

- Это что ж за исход такой? - спросила Дуня.

- Летальный? Это смерть. От слова Лета - река забвения. Я и дожидаться его не стал, так мне противно было. Я пошел в палату, сидел у матери и держал ее руку. И вот в какую-то минуту ей стало больно и, видно, уж очень. Лицо исказилось, и она отвернулась, чтобы я не видел. А меня насквозь пронзило...

- Как это все тяжело и прискорбно, - грустно сказала Дуня и замолчала. Глаза у нее стали влажные, и она сказала, положив мне руку на плечо:

- А батя ваш где?

Я сказал:

- Отец погиб на Хасане. Он герой.

- О господи, - сказала Дуня. - Значит, вы сирота?

Я сказал:

- Да.

Она задумалась.

- Круглый, значит, сирота. - Она посмотрела на меня каким-то новым взглядом, более близким взглядом старшего и сильнейшего. Ах, славная, бесценная Дуня. Она сказала: - Жалею я вас, нельзя сказать, как жалею! Вы сами с какого?

- С двадцать второго. А вы с какого?

- Угадайте.

- С двадцать второго.

- Что вы? Неужели я выглядываю на с двадцать второго?

Она обиделась. Вот история! Я сказал:

- Ну, с двадцать третьего.

Она сказала недовольно:

- Конечно, теперь будете перебирать по одному.

- Я не умею угадывать!

Она улыбнулась.

- Молодой еще.

Я сказал:

- Так с какого же вы, Дуня?

Она сказала, словно желая сделать мне радостный сюрприз:

- Я с двадцать четвертого!

- Ну да? - сказал я. - Значит, вы маленькая?

- Семнадцать годов - маленькая?

- Ну, не грудная, конечно, но все-таки маленькая. Очень молодая...

Она опустила ресницы, улыбнулась уголком рта и сказала лукаво:

- Самые года.

Я сказал:

- Конечно! Невеста!

- Не смейтесь!

- Нет, - сказал я, - я не смеюсь. А сватались? Только честно!