Елена Чудинова - Лилея

Неужели не заметит она и летящих в небо шпилей Вены? Вить это город Моцарта!

И Моцарт продолжал жить в Вене, чьи шпили смазало на день приезда марево низких облаков. Его музыку играл на скрипке убогой нищий под дождичком, на мощеной желтоватым, в самый оттенок конского навоза, булыжником улице — улице узкой, но высокой. Его музыка слышалась из роскошного золоченого оперного здания — голосами многих инструментов. Моцарта, спотыкаясь, играли детские руки — где-то за зеркально чистыми стеклами, за зарослями гераней в подоконных ящиках.

Параша приносила в карету немыслимо лакомую сдобу с марципанами и шоколадом, украшенную сахарной глазурью и разноцветными как стекляшки цукатами, щедро благоухающую ванилью либо корицей. Сдобой и питались, чтобы не тратить на обеды время по дороге.

И Елена наверное знала, что не запомнит дороги через Вену, не запомнит самое желтовато-коричневой, богато золоченой Вены под низкими облаками. Будет вовсе иначе, на всю жизнь, сколько б той ни осталось: свесившаяся с ложа рука Филиппа, сильная рука фехтовальщика, беззащитная теперь, как сломанный цветок; Платоша, исчезнувший в черном колыханьи монашеских подолов, а на другой день — похитивший Романа Париж. Так все и сохранит память, только что же сей другой день так медлит наступить? Ей пора уж пробуждаться от ненужных красивых снов!

Параша с тоскою наблюдала, как без того бледное лицо подруги делается прозрачным до голубизны, как некрасиво проступают острые косточки запястий и ключиц. Нелли всем существом рвалась вперед — Параша же зорко оглядывалась назад. Но тревоги ее покуда оставались зряшны: ни повторяющихся лиц, ни подозрительного поведения сопутников не было.

А ненужные сны делались все красивей. Вот уж мутно-зеленую, ревущую в стремительном токе Рону сжали с обеих сторон высокие стены черных камней. Все быстрей мчалась вода, а каменные стены сходились, клонились друг к другу все ближе, покуда не сошлися совсем. Рона исчезла! Мальчишка в шляпе с фазаньим перышком, верно, сынишка проводника, соскочил с козел и взбежал на образовавшийся над рекою свод, приплясывая и притопывая. Отец же, покуривая коротенькую трубочку, нимало не выразил беспокойства за сорванца.

— Здесь река Рона вовсе уходит под землю, госпожа, — пояснил он на небывалом французском, однако ж отчетливом. — Ниже она вновь выбирается на поверхность, но уж не столь свирепа, и воды ее светлее. Вливаясь в озеро Женевское они сделаются вовсе опалового цвету.

— Скоро ль Женева? — сквозь стиснутые зубы спросила Нелли.

Но и Женева осталась позади. Сидя в донельзя убогом трактире, крыльцо в каковой заменяли два положенные один на другой диких камня, а колоды на выломанном кирпичном полу служили стульями, Нелли, при свете единственной сальной плошки, читала Параше драгоценный лист веленевой бумаги.

— «Мы, Синдики и Совет града и республики Женевы, сим свидетельствуем всем, до кого сие имеет касательство, что, поелику госпожа Роскоф, датчанка купеческого сословия, двадцати двух лет от роду, намерена путешествовать по Франции, то, чтобы в ее путешествии ей не было учинено никакого неудовольствия, ниже досаждения, мы всепокорнейше просим всех, до кого сие касается, и тех, к кому она станет обращаться, дать ей свободный и охранный проезд по местам, находящимся в их подчинении, не чиня ей и не дозволяя причинить ей никаких тревог, ниже помех, но оказывать ей всяческую помощь и споспешествование, каковые бы они желали получить от нас в отношении тех, за кого бы они, со своей стороны, перед нами поручительствовали бы. Мы обещаем делать то же самое всякой раз, как нас о том будут просить. В каковой надежде выдано нами настоящее за нашей печатью и за подписью нашего Секретаря сего 10 июня 1793 года. От имени вышеназванных Синдиков и Совета — Берто».

Все, кроме двух слов, стоило в сей бумаге весьма недорого. За два же слова пришлось приплатить по иной цене. Но она, Нелли, сладила, она сумела! Нелли, робевшая дотрагиваться до денежной ассигнации даже в обстоятельствах самых что ни на есть законопослушных! Самое не ведая по какой дурости, она, передавая из руки в руку толикие, всегда краснела до корней волос, словно чем-то человека невольно обижала. Не в лавках, все ж, но в присутственных местах почти всегда. На сей же раз, чтоб подойти к сериознейшему чиновнику, ей пришлось битый час потчевать его дебелую добродушную супругу паточными россказнями о нещасной чахотошной тетушке, готовой испустить в Компьени последний вздох, узревши любезную единственную племянницу. Что сделать, правда о похищенном мальчике много уступала вракам в убедительности.

«Подумать только, душенька, мене трех лет назад русские дворяне выправляли такую бумагу решительно без опасений! — вздыхала, простодушно округляя голубые глаза, изрядная особа, чьи подбородки ступеньками сходили на необъятные перси. — Уж вовсю была эта самая революция, а из России ездили себе в Париж отдыхать, даже чаще обыкновенного ездили. Особо из франкмасонов, а кроме того и молодые холостяки. Между нами, женщинами замужними, будь сказано, вторые так сугубо безобразничать. Французы-то, знаете ли, теперь за языческую любовь, а проще блудодейство внебрачное, срам какой! От них и моды идут языческие — дамы в туалетах наподобие античных гетер… Все лучшие модистки теперь под гетер шьют… Ужасные, ужасные времена! Такая страдалица Ваша тетушка, на одре болезни посередь полного повреждения нравов! Я буду умолять моего доброго Пьера, я, душа моя, полностью на Вашей стороне… Как же тут не отойти от закону, коли настоящие бумаги теперь не имеют хождения… Рассказывают, несколько из русских пострадали, не успевши выехать, когда дипломатия с Россиею прервалась».

В результате сих взаимных излияний деньги на нужды местной благотворительности благополучно перекочевали из бумажника Елены к доброй даме.

— Самое датчанское твое имя, — с улыбкой заметила Параша, два раза ради удовольствия Нелли прослушав содержание документа.

— Филипп говорил, француз ни о ком не знает, кроме себя, — сериозно ответила та, складывая бумагу. — А имя мое подходящее, и за русское сойдет, и за немецкое. А скажи, Парашка, мы с тобою что, Фавушку-то уж отпустили? Не вижу его уж не первый день.

— Эк хватила, еще в Малороссии отпустили! Нешто вовсе не помнишь, как он теленком ревел — с нами просился?

— Да… кажется.

Нескончаемые кручи гор начинали уж утомлять взгляд путешественниц. Разверзающиеся с обеих сторон пропасти давно перестали ужасать. Дорога начала постепенно сходить в равнину.

— Оттуда надлежит подрядить проводника-француза, мы теперь на границе, — указуя рукою на ближнюю деревушку, произнес немолодой швейцар с загорелым до кирпичного цвету благожелательным лицом. — Плату положите противу моей вдвое меньшую, и той будут рады. В Лионе не избежать товарных досмотрщиков. И спаси Вас Бог, молодая дама, в странствии по этой стране без естественного покровительства мужского. Простите за праздное слово, только лучше б Вам сидеть у домашнего очага, нежели пускаться в сии пределы.