Владимир Соколовский - Пал Иваныч из Пушечного

Мать протянула Зойке руку, представилась даже с некоторым подобострастием (как же — всё в этом доме были одни мужики, кроме нее, даже Дима не успел завести девушку, как вдруг — появилась! Ох, Павлик…):

— Офонасья Екимовна. Вы раздевайтесь, Зоя, проходите, я сейчас с самоваром-то.

— Я вам помогу, можно? Давно не ставила самовар. Вдвоем-то мы быстренько!

Накидали углей из печки, расшуровали, и пока он гудел, нагревая воду, Зойка сидела в горнице и играла на гармошке.

— Ох, соскучилась! А эту, Паш, помнишь?

Спела любимую Игнатову: «Скакал казак через долину». Пашкиной матери песня так понравилась, что она всхлипнула, забормотала:

— Ой, какая хорошая… Ой да, Павлик, Зоя-то у тебя какая хорошая…

Пашка зло фыркнул, оскалился:

— Ну-ко замолчи! «Зоя у тебя…» Думай, говоришь дак. Не у меня она, а сама у себя. Чтоб я… Больно будет жирно! Ладно, давайте пить чай.

Но Зойка поднялась, сняла с плеча ремень гармошки.

— Нет уж, пора мне. Поздно.

— Что же чай-то? — заплескала руками мать.

— В другой как-нибудь раз. Ругать будут, не пустят еще. У нас ведь строго.

— Чай-то могла бы попить! — упрекнул ее Пашка, выйдя на улицу, чтобы проводить.

— Зачем? Чтобы слышать, как ты с матерью родной разговариваешь? Постыдился бы. Ну и отношение у тебя к женщине, оказывается!

— Какое отношение? Обыкновенное. Ты что, Зой? Ты, наверно, рассердилась, что я ее отругал, когда она сказала «Зоя-то у тебя»? Так ведь и правда — чего болтать-то всякую дурость?

— Сам ты болтун хороший!

— Ах-х… — зашипел Пашка. — Ты сама пустоболтка! Кикимора болотная! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты!

— Чарли Чаплин! Шишонок! Стриж-балда!

И побежала.

Ну, Зойка! «Чарли Чаплин! Стриж-балда!» Разве он виноват, что не растет? А волосы заставляют стричь под нулевку в училище. И правильно: работа грязная, голова потеет под шапкой, еще заведется нечисть. Совсем необязательно этим дразниться. Вот будет взрослым — и отпустит себе челочку. Или даже пострижется под полубокс. С одеколоном. Нашла «стриж-балду»! Обидно.

Мать сидела за столом, пила морковный чай без сахара и тихо вздыхала.

— А Зоя-то, Паша, — сказала она, — душевная девушка, такая басконькая… На гармошке играет, песни знает хорошие.

И мать затянула тоненько:

Вся дружба с Зойкой — врозь. Пашка еще хорохорился, задирал носик-пуговку, увидав Зойку. Но она проходила мимо, словно не замечала.

Вообще основания гордиться кой-какие были: Пашкин портрет повесили на заводскую доску Почета, Он тогда аж изнемог от сознания собственной значительности, долго фланировал перед доской, искоса поглядывая на рассматривающих портреты людей. Но никто не узнал его — героя труда — в слоняющемся туда-сюда низкорослом шкете. На фотографии он выглядел как-то важно, даже благообразно.

Однако Зойка и после этого — ноль внимания, как прежде. Пашка притих, заунывал. Раз подкараулил ее, когда шла со смены, пристроился рядом, сказал, что ему тоже надо куда-то туда, в ее сторону, пытался пошутить, как ни в чем не бывало, — Зойка только скосила в его сторону глаза, вздернула голову и отчеканила:

— Позвольте обойтись сегодня без провожатых! Я ведь для которых-то пустоболтка, больше никто. У нас, мотовилихинских девчат, тоже есть свое достоинство!

И Пашка отстал. Поплелся уныло домой. А там что веселого? Дрова, вода, разная житейская мелочь…

Случалась и не мелочь. К примеру, избили до полусмерти соседа-вора, Женьку Федотова. Прибежала домой к Корзинкиным Женькина мать, завопила:

— Ой, Екимовна, беда! Ведь на ем живого места нет! До чего дошпанил, варнак! Мне теперь его кормить надо, а я где хлеб-то возьму? Галька, дочь, сколь ни заробит, все сама сожрет, нисколь домой не носит… Ой, беда-а!.. Ведь какой у тебя, Екимовна, Павлик хороший да работящий, вот бы мой обормот такой-то был!

— Заю тебе больно сладко было его ворованный хлеб есть! — сказала Пашкина мать и отвернулась.

Пашка оделся и пошел к Женьке. Тот лежал на печке и стонал. Лицо у него было все черное, голова в бинтах.

— Кто это тебя, Женька, отделал?

— Кхх… К-ха-а…

Оказывается, его избили ребята из враждовавшей с ними воровской шайки. Подкараулили — и уж постарались.

— Ох, беда с тобой, — вздохнул по-взрослому Пашка. — Шел бы лучше работать, никто бы тебя не трогал.

— Мне… к-ха… уж самому неохота шпанить, Паш. Да куда я пойду? Меня свои же ребята, когда узнают, что я воровскому делу изменил, в гроб заколотят.

Пашка почесал затылок:

— Интересная, оказывается, у вас, воров, житуха. Гляжу и удивляюсь. Что такое: воруешь — бьют, а то и в тюрьму посадят, не воруешь — тоже, оказывается, бьют! Очень роскошная жизнь! Трали-вали!

— Бывает ведь когда и весело… к-ха-а.

— Куда веселее-то: только и жди, что поймают, или свои же воры забьют до смерти. Нет, Женька, ты давай-ко это… А если нам так сделать? У мамки сестра в Закамске живет, моя тетка, тетя Аниса. Она работает на заводе, в плановом отделе. И одна живет. Мы тебе напишем письмо, и ты с этим письмом езжай туда! Мотовилихинская шпана там вряд ли бывает. Тетка тебя и на завод устроит, и со специальностью поможет, и с жильем. Какое-то время даже у нее можно пожить. Только ты уж у нее ничего не своруй, смотри.

У Женьки блеснули глаза, вздрогнули лохматые, покрытые сукровицей брови:

— Что я, в конце концов, совсем скотина, что ли…

Грянула весна, вторая военная весна, стало светлее, теплее, вообще как-то лучше, — только у Пашки на душе невесело. На работе-то все ладно, и все забывается, а вот выйдешь с завода — и хоть волком вой. Хочется видеть Зойку, да и все тут. А она при встречах — никакого внимания. Думал Пашка, думал, как быть, и однажды сказал другу:

— Слушай, Валька! Познакомь меня с девчонкой, у которой станок рядом с Зойкиным стоит. Полненькая такая, рыжеватая.

— А-а, с Фаюшкой! Ну так ладно.

Как раз собирали заводской слет юных ударников — на нем Валька и познакомил друга с конопатенькой Фаюшкой. Правда, особенных разговоров тогда не получилось — Пашка готовился к выступлению. Перед этим мероприятием его спросил парторг цеха:

— Пал Иваныч, речь скажешь на слете? Звонили из парткома, просили узнать.

— Всегда пожалуйста!

Пашка и не сомневался ни секунды, что выступит с трибуны прекрасным образом: подумаешь, большое дело! Это ведь не пушку собирать. Перед слетом погладил одежду, начистил егерские ботинки-лыжи и отправился.

Но уже когда сидел в зале и слушал выступающих перед ним, почувствовал страх. Потом — панику. А идя по вызову на трибуну, и вовсе плохо ступал вдруг онемевшими ногами.