Владимир Соколовский - Мальчишки, мальчишки...

В конце этого лета, в августе, Пашка позвал с собой друга Вальку, и они, взяв тележки, отправились за сушняком. Прямо после обеда — в лес. Валька был в отгуле, а Пашка — с ночной смены. День был сухой, теплый, не жаркий уже, словом, в самый раз для такого путешествия. Вышли они с Валькой с Рабочего поселка и потопали через редколесье, ведущее к аэродрому. Аэродром лежал между Егошихинским оврагом и Коноваловскими пашнями, там взлетали и садились самолеты, стрекотали моторами со всех направлений. Когда ребята с тележками подходили к лесу, какой-то летчик идущего на посадку маленького самолета высунулся из кабинки, что-то прокричал и погрозил им кулаком. «Поймай, поди-ко!» — усмехнулся про себя Пашка.

Сушняк они набирали долго: где его было искать, не одним им нужны дрова! И только заполнили тележки павшими сучьями и сухими стволами — ударил дождь. Да такой проливной! И нигде в лесу не скроешься от него. Еще и пуще текут на тебя потоки с листьев, с хвои. Веревками они подвязали дрова и отправились домой. По лесу шли довольно ходко — еще и силы были, и почва была довольно тверда, а вот когда вышли на дорогу — прямо смерть! Грязь, огромные лужи, вязнут ноги, колеса. Добрели еле-еле до Валькиного барака в Рабочем поселке. Пашка сел на крыльцо, закрыл глаза:

— Все, больше не могу. — От лица — пар, сверху дождик сечет… Посидели вдвоем минут пять, Пашка говорит: — Валька, сбегай узнай, сколько времени.

Валька вернулся, а Пашка уже выталкивает свою тележку с их двора. Догнал:

— Паш, десять уже. Ты беги давай скорей, тебе ведь на работу в ночь, а тележку здесь оставь!

— Оставь… Ты что? Пошел человек за дровами, а обратно — и без дров, и без тележки? Нет, я как-нибудь добреду.

И ведь добрел! Правда, в Запруде уже, в одном месте, чуть не спустил свою тележку обратно под гору. Толкает, толкает ее — а она ни с места! И сил больше нету. Все вышли, сколько было. И тут проходила мимо ста-аренькая, горбатая уже старушка. Остановилась:

— Ну-ко, внученек, давай, что ли, вместе попробуем. Старый да малый — что-нибудь, глядишь, и выйдет у нас?

Только тронула ручку у тележки — она и пошла. Да легко так.

— Ой, спасибо, бабушка!

— Не за что, паренек. Это я тебе не тележку катить помогла. Человек свою силу должен почуять, вот ты ее снова и почуял. Иногда и соломинка спину переломит, иногда и старой бабушки худая сила человека взбодрит. Иди с боушком!

И опять Пашка попер свой воз в крутую гору.

Подходил к дому — шатался, оранжевые круги в глазах, глядит — бежит навстречу мамка:

— Павлик! Павлик! Кровинушка моя! Да ведь времени-то полдвенадцатого, опаздываешь ты!

Пашка встал:

— Докатишь одна тележку-то?

— Да как ино не докачу, ведь рядом.

— Ну, а я пошел на работу.

Повернулся и — бегом по улице! Нет уж, на работу-то он не опоздает. Ведь это какой позор — опоздать-то! Кто опаздывает — тот последний человек. Эту истину Пашке внушил еще отец, и он усвоил ее крепко.

Через неделю после выходного Пашку как-то вечером вызвал из цеха Валька Акулов — они работали в вечернюю смену — и сказал:

— Слышь, Паш, дядя-то Игнат вчерась ведь помер. Завтра с утра хоронять будут. Ты провожать придешь?

— Надо ли? Кто меня там ждет?

— Дурак ты, Пашка! Да хоть никто не жди! Он ведь нам не чужой был. Песни с нами пел, на баяне играл. Приди, но?

— Но.

И Пашка ушел обратно в свой цех, к пушечкам-полковушечкам. Только когда шел домой с двумя брусками пиловочника в руках, понял вдруг: да ведь дядя Игнатко помер, баянист синеглазый, его больше нет и не будет совсем! Пашка даже остановился как вкопанный от такой мысли. Не придешь больше к нему пить вкусный чай из самовара, не сыграет он тебе на звонком своем баяне, не споет веселой частушки. Постой, а как же Зойка? Осталась, выходит, без отца, без матери. Вроде Лены. Но Лена — другое дело. Зойка все-таки своя, мотовилихинская, у нее и в руках все горит, и на словах она никому не даст спуску. Нет, не похожа Зойка на сироту. А как ни прикидывай — все равно выходит сирота, вот и поди ты…

Хоть устал Пашка, а спал в ту ночь плохо, вскидывался чаще обычного; снились ему и война, и живой дядя Игнат торговал почему-то мороженым в саду Свердлова вечером, под доносящийся с танцплощадки духовой оркестр. Встал мрачный, злой, сразу оделся и пошел в магазин, выкупать хлеб по карточкам. По возможности он это делал сам — с тех пор как брат Витька прошлой зимой по дороге из магазина слопал целых полбуханки. Витьке тогда, конечно, досталось и от Пашки, и от матери, но ведь хлеб-то не вернуть!

Принес домой хлеб, сказал матери:

— Я, мамка, теперь только уж перед работой появлюсь. Надо идти дядю Игната хоронять.

— Кого это? — встрепенулась мать. — Баяниста-то? Из охраны? Ой, царство небесное. У него ведь еще, ты говорил, девчонка была? Куда она теперь?

— Почем я знаю…

— Павлик, возьми меня-а… — занюнил четырехлетний Генька. — Ты хотел со мной гулять!

— Не сегодня! — отрубил Пашка. Но, подумав маленько, решил взять мальчишку: вдруг ему там на поминках перепадет что-нибудь сладенькое? Да и поест в людях. Положено ведь в таких случаях угощение. — Ладно, собирайся, да скорее, а то на завтрак опоздаю.

И пожалел, что взял: Генька шел тихо, вертелся из стороны в сторону, болтал всякую пустяковину. А в трамвае заревел: посади да посади, охота стало ему посидеть около окна, и что ты хошь делай!

— Гень, пойми, — урезонивал он брата. — Люди едут с работы, они устали, в ночь работали, им надо отдохнуть. И вот они будут стоять, а ты сидеть, словно фон-барон! Ты вот, к примеру, сегодня что-нибудь сам поработал?

Но брат его не слушал, закатил такую рёвку, что будь здоров. Пашка разозлился, хотел уж на остановке вытащить Геньку из вагона да увести домой, но тут пожилой, уже почти старый мужчина с выглядывающими из нагрудного кармана шинельного сукна куртки синими очками — такие Пашка видал у сталеваров — встал с сиденья и сказал Геньке:

— Садись, малец.

— Что вы, что вы! — замахал на него руками Пашка.

— Не мешай ему, пускай садится. Я домой еду, там отдохну. Взял бы его на колени, да роба, вишь, у меня грязная. Что он еще понимает — работал, не работал! Маленький. Пускай сидит, смотрит. Это у него сейчас детство, игра, все интересно. И за то стювать, гонять ребятишек не надо: то, другое не делай! Надо просто видеть — вправду ему интересно или он специально на вред кому-то хочет сделать. А он маленький, ничего еще толком не видал, как ему неохота из трамвайного окошка глянуть! Часто он на трамвае-то ездит?

Пашка задумался: сам он с Генькой никогда не ездил на трамвае. Мать — тоже вряд ли. Куда?