Валерий Медведев - Сверхприключения сверхкосмонавта

Кажется, удалось выжать из моего мозга в смысле КПД ещё часть капэдэшек! Это вам уже не шестью шесть, как сказал дядя Петя, это уже, может быть, все шестью восемь.

То, что произойдёт дальше, дорогие товарищи потомки, я должен сначала объяснить. Сначала для самого себя, а потом и для вас.

Как могло случиться, что я, не изучая систему Станиславского, вдруг прекрасно в ней разбираюсь? Как это получилось? Вычислительная машина может решать любую математическую задачу, начиная с таблицы умножения и кончая самыми невероятными интегралами, так как всякое, даже самое сложное решение есть точная комбинация всевозможных цифр. Вот и мои знания о системе Станиславского родились сами собой из какой-то таинственной таблицы уважения к знаниям, накопленным человеком, таблицы уважения, которой мой мозг, вероятно, владел чисто механически. Ведь любое знание — это тоже точная комбинация точных слов.

— Значит, вы считаете, что я не знаю систему Станиславского? Я обвёл взглядом всё созвездие школьной самодеятельности.

Все смотрели на меня с недоверием, и больше всех сомневался в моих словах Арутюн Акопов — звезда фокусов и самодеятельной манипуляции. Последний фокус, который он показывал вчера в классе перед уроком, он назвал: "Законы физики не уважая". Фокус в общем-то ерундовый. Акопов клал на ладонь линейку, потом переворачивал ладонь к полу, и линейка по законам гравитации падала на пол. Потом он снова поднимал линейку, снова клал её на ладонь и опять переворачивал ладонь к полу, И на этот раз линейка не падала на пол.

— В общем-то в каждом деле есть свой фокус, — сказал я, обращаясь больше всего к Акопову. — Твой фокус, Арутюн, заключается в том, что у тебя пришита к манжете и надета на средний палец тонкая прочная нить под цвет кожи. Вот под эту нить ты второй раз, чуть сгибая ладонь, незаметно подсовываешь линейку. — Я помолчал и продолжил: — Но в системе Станиславского нет фокуса, в ней есть секрет. А секрет этот заключается в том, что… — Я снова сделал паузу, напоминающую многоточие, и продолжал: — Взгляды Станиславского на мастерство актёра складывались на основе реалистических традиций русского театрального искусства XIX века, заложенных творчеством Александра Сергеевича Пушкина, Николая Васильевича Гоголя, Александра Николаевича Островского и нашедших воплощение в игре Щепкина, Шумского, Мартынова, Садовского, — перечислял я фамилии, и это перечисление доставляло мне истинное удовольствие.

Затем я сказал, что он, то есть Станиславский, стремился постигнуть общие законы актёрского творчества. Потом я остановился на том, что у него была (и я чуть было не сказал: "как и у меня") большая склонность к самоанализу, о чём свидетельствуют его дневники (и я чуть было не сказал: "как и мои"). Но здесь меня неожиданно перебил голос Льва Киркинского:

— У меня есть слабая надежда, что ты, Иванов, не знаешь, в каком году встретился Станиславский с Немировичем-Данченко?

— В 1897 году, — сказал я, набрав побольше воздуха, — произошла встреча Станиславского с Немировичем-Данченко, — в результате которой возникло решение…

— Пропустите Всестороннего, — сказал Кутырев, бледнея и хватаясь за перила лестницы. Маслов отошел от двери, и я, рванув её на себя, вступил в актовый зал.

— Ты видел, как летает моль? — спросил меня Маслов, увязавшийся за мной.

Я остановился. Маслов прочертил указательным пальцем в воздухе глупо запутанную линию.

— Так и мысль твоя, её путь проследить невозможно… Вот ракета летит и… моль летит тоже. А какая разница! — бубнил он, идя следом за мной.

Но я его уже не слушал. Я уселся в седьмом ряду. Хотя я и предупредил, войдя в актовый зал, всех участников генеральной репетиции, что я пришёл, и поэтому можно начинать, и хотя Борис Кутырев несколько, как мне показалось, несерьёзно повторил за мной мои слова: "Иванов пришел! Можно начинать!", но генеральная репетиция никак не начиналась. Всё время кого-то или чего-то не было на месте. Затем, когда кто-то или что-то исчезнувшее появлялось, то исчезал ещё кто-то или что-то опять пропадало. Нет, это дело несерьёзно и несерьёзны люди, которые этим делом занимаются. Все кричат, спорят, препираются, а больше всех Борис Кутырев.

— Слушай, Кутырев, — сказал я, обращаясь к Борису, — вот я смотрел документальный фильм о запуске космического корабля, у них всё как-то по-другому делается. Там каждый на месте, никто никого не ищет, ничто вдруг не исчезает и не появляется вдруг. Почему бы и тебе, по их примеру, не объявить сначала пятнадцатиминутную готовность, потом десятиминутную, потом одноминутную, потом: семь, шесть, пять, четыре, три, два, один… и — пуск!

Кутырев посмотрел на меня как-то невразумительно, и я понял, что это предложение для него слишком сложное. Поэтому я снизил свои требования и сказал:

— Слушай, Кутырев, есть такая брошюра, под названием "Психологические аспекты расстановки кадров". Там говорится, что при подборе и расстановке кадров целесообразно руководствоваться положением о соотношении врожденных и приобретённых качеств человека, на базе которых формируются способности. Способности в психологии — это комплекс выработанных в процессе деятельности достаточно стойких свойств личности, являющихся условием успешного выполнения некоторых видов деятельности.

После этих слов Кутырев посмотрел на меня ещё более невразумительно и сказал:

— Иванов! Пощади!

И я его пощадил. Я замолчал. А Кутырев опять спросил:

— Ты работал над ролью?

— Если вы всё это (я обвёл руками зрительный зал) считаете работой, то я работал!

Наконец всё и все очутились каким-то чудом на своих местах, и Борис Кутырев произнес длинную и пространную речь, похожую на лекцию об актёрском мастерстве и технике речи…

Слова-то какие: «мастерство», "техника речи"! В конце своей речи Кутырев призвал на помощь Александра Сергеевича Пушкина, который будто бы гениально сформулировал в стихах всю суть актёрского мастерства: "как роль свою ты верно поняла, как развила её…" — в смысле развила, пояснил Кутырев, "с каким искусством, как будто бы слова рождала не память рабская, но сердце!".

"И на это, — подумал я про себя, яростно сжимая теннисный мяч в руке, — тратить свою память и сердце". Я положил руку на пульс, — сердце билось как всегда, пятьдесят два удара в минуту.

Конечно, посещение генеральной репетиции было для меня самой большой перегрузкой за последнее время. И это вполне понятно: у меня не было никакой адаптации к театру. Я уже даже не помню, когда я был в последний раз в кино.

Так как легче всего человек переносит перегрузки по направлению от груди к спине, это показал опыт космических полётов, то наилучшим положением космонавта в кресле является положение под углом сорок пять градусов к направлению, по которому действует ускорение. Правда, под углом восемьдесят градусов к действию ускорения космонавт способен выдержать необычайные перегрузки — в двадцать шесть с половиной раз. Но я, конечно, здесь, в зрительном зале не мог принять такое восьмидесятиградусное положение перед перегрузками школьного концерта. Тогда бы мне пришлось смотреть концерт лёжа, что вызвало бы у звёзд школьной самодеятельности полное недоумение.