Николай Гарин-Михайловский - Инженеры (Семейная хроника - 4)

- Так, на всякий случай.

- Давайте лучше мне, целее будут, - сказала ласково сестра и добродушно кивнула головой.

- Нет, мне нужно восстановить свой гардероб.

- Ну, что вы здесь, в Бендерах, найдете! А знаете что! Вы можете дня на два, на три пока что съездить в Одессу, к своим. Я вам завтра это устрою.

Карташев очень обрадовался.

- И мне купите кой-что.

- Зине кланяйтесь, - сказала сестра Сикорского.

- Вы ее разве знаете? Теперь она уже монахиня.

И Карташев рассказал, как она уехала в Иерусалим.

Сикорский возмущался, качал головой и говорил со своей обычной гримасой:

- Ой, какая гадость! Фу! Вот до чего доводит людей религия! бросить детей... Ой, ой, ой!..

Сестра Сикорского слушала, вдумывалась и сказала:

- Я тоже не понимаю этого... Бросить детей!.. Я знаю и вас; я была в младшем классе, а она в старшем, и она меня очень любила; я видела и вас, и Корнева, и вас с Маней Корневой.

Она рассмеялась и немного покраснела.

- А что, не дурак поухаживать? - спросил брат.

- Ого! и какой еще! Иди сюда, Ваня.

Сестра вышла в комнаты, а за ней ушел и брат.

Затворив за собой дверь на террасу, сестра заговорила:

- Баня у нас еще горячая. Сведи ты его в баню, ведь от него, несчастного, так и разит; дай ему хотя Петино белье, и костюм, и ботинки. Дай ему частый гребень: пф!.. и жалко и противно...

- Ну, хорошо, ты уходи, приготовь там все, а я с ним поговорю.

В это время в комнату вошла младшая сестра Сикорского.

- Постой, - добродушно махнула ей старшая сестра, - не ходи еще туда: пусть его сначала обмоют, а то он теперь такой, что и чай пить не захочешь.

Сикорский возвратился к Карташеву, поговорил еще с ним и спросил:

- Давно не умывались?

- Откровенно сказать, как расстался с вами.

- Восемь дней?!

- Куда-то задевалось полотенце, да и вообще - проснешься, торопишься на работу... На изысканиях, собственно, некогда умываться.

- Ну, это только русские способны... Вы возьмите англичан на изысканиях: каждый день три раза ванну: резиновые походные ванны. Знаете что, сегодня у нас вследствие субботы баня: идите в баню.

Карташев сделал было гримасу.

- Очень длинная история. Начать с того, что у меня с собой никакого чистого белья нет.

- Белье будет... Послушайте, нельзя же, если сказать по-товарищески, такой свиньей ходить. Ведь от вас пахнет, как от свиньи.

Карташев понюхал свое платье и немного обиженно сказал:

- Ну, уж это неправда!

- Чтобы убедиться - вы вымойтесь, переоденьтесь и потом понюхайте свое грязное белье. И волосы вычешите, потому что вши у вас уже и по лицу ползают.

И так как Карташев не верил, он взял его осторожно за руку и подвел к зеркалу.

- Черт знает что! - брезгливо согласился наконец Карташев.

- Ну, ступайте. И так как вы наверно сами вымыться не сумеете, то я пришлю к вам банщика.

- Я терпеть не могу с банщиком мыться.

- И придете назад с грязными ушами. Нет, берите банщика.

Карташеву дали белье, частую гребенку, дали верхнее платье, ботинки, дали банщика и отправили в баню.

Карташев на цыпочках проходил по блестящим, как зеркало, полам, по комнатам, сверкавшим голландской чистотой.

"У них в роду чистоплотность", - подумал он.

И смутился, вспомнив гримасу отвращения на лице сестры Сикорского.

Сейчас же по его уходе сестра Сикорского позвала горничную и вместе с ней занялась обмыванием той части пола и стула, на котором сидел Карташев. Затем она внимательно осмотрела скатерть, стряхнув все крошки, покачала головой и сказала:

- Порядочная свинья: как грязно ест, всю скатерть измазал.

Когда Карташев вернулся из бани, одетый в летний костюм Петрова, только сестры Сикорского были на террасе.

Старшая сестра, Марья Андреевна, встретила его уже, как старого знакомого.

- Ну вот... и вам, наверное же, самому приятнее...

- Мне все равно, - ответил весело Карташев, - хотя теперь я себя чувствую отлично.

- Ну, вот с моей сестрой познакомьтесь.

Младшая сестра Сикорского была похожа на какую-то маленькую миньятюру, легкую и воздушную. Микроскопическая ручка, прекрасные неподвижные черные глаза, поразительная белизна кожи, несмотря на лето, на общий загар, хорошенький полуоткрытый рот и ряд мелких белых зубов - все вместе производило впечатление видения, которое вот-вот поднимется на воздух и исчезнет.

Голос ее был еще мелодичнее, еще тише и нежнее, чем у сестры.

В тихом вечере в саду нежно и звонко пела какая-то птичка, и Карташеву слышалось что-то родственное в этом пении и голосе младшей сестры Сикорского.

В ее лице не было надменности старшей. Напротив: в глазах светилась поразительная доброта, ласка, интерес.

Карташев сразу почувствовал себя хорошо в обществе двух сестер.

Солнце зашло, но еще горел светом сад и сильнее был аромат поливавшихся садовником роз, клумбы которых окружали террасу.

- Вы знаете, на изысканиях, - говорил Карташев, - я научился любить природу. Природа - это самая лучшая из книг, написанная на особом языке. Этот язык надо изучить. Я его изучил, и теперь чтение этой книги доставляет мне такое непередаваемое наслаждение. Все остальное на свете ничего не стоит в сравнении с ней.

- Потому что все-таки это она, - сказала старшая сестра, и все рассмеялись.

- Хотите посмотреть, - тихо и смущенно предложила младшая сестра, - вид с нашего обрыва в саду?

- Ну, идите, а я буду приготовлять к ужину.

По извилистым дорожкам сада Елизавета Андреевна и Карташев прошли к обрыву над Днестром, где стояла вся обросшая диким виноградом беседка.

Карташев сел рядом с ней и казался сам себе таким маленьким и неустойчивым, что все боялся, что вот он ее толкнет, и она, вздрогнув, растает, сольется с тем живым и прекрасным, что было перед глазами: сверкающая лента Днестра, неподвижная полоса зеленых камышей, прозрачное небо непередаваемых тонов. И все: небо и река, камыши и воздух замерли в своей неподвижности, и только где-то песня, протяжная и нежная, нарушала неземную тишину этой округи.

Песня смолкла, Карташев спросил:

- Кажется, очень хорошо спето?

- Хорошо... Это на соседней даче один больной чахоточный студент поет.

- Какая это песня?

В ответ Елизавета Андреевна вполголоса запела песню - так мелодично, так музыкально, что Карташев боялся пошевелиться, чтобы не нарушить очарованья.

Когда она кончила, Карташев сказал:

- Ах, как хорошо вы поете; наверно, вы и играете отлично, - это сразу чувствуется. И знаете, пенье бывает - помимо того, хорошее ли оно или нет, умное или глупое. У вас умное, очень выразительное. Ничего лучше нет на свете пенья, музыки...

- Природы... - лукаво подсказала Елизавета Андреевна.

- А разве это не проявленье все той же природы? Все один и тот же общий, гармоничный аккорд одного и того же оркестра, где природа, музыка, красота - под общей дирижерской палочкой.