Николай Гарин-Михайловский - Студенты (Семейная хроника - 3)

И вдруг, перейдя опять в веселый, лукавый тон, она кончила:

- Ишь жеребцы... пра-а...

- Если хочешь, она в своей колоссальности и недурна собой, - сказал Карташев, когда она ушла.

- Ну, - пренебрежительно махнул рукой Корнев.

- Ее бы на арку Большой Морской.

- Вот именно... Что ж, ты так-таки ни с кем и не познакомился в университете?

- Решительно ни с кем, - ответил Карташев.

- А я здесь уже кое с кем свел знакомство.

- Ну?

- Да кто их знает... всё, конечно, наш брат... топчутся они на том же, на чем и мы когда-то...

- Неужели ничего нового?

- Кажется, желание на стену лезть.

- Но ведь это же бессмысленно.

- То есть как тебе сказать...

- Вася, да, ей-богу же, это мальчишество. Прямо смешно... Здесь особенно, в Петербурге, так ясно... Что ж это? Только шутов разыгрывать из себя...

Корнев грыз молча ногти...

- Да, конечно, - нехотя проговорил он. - А все-таки интересная компания, их стоит посмотреть... Оставайся ночевать... Пойдем завтра в нашу кухмистерскую.

- С удовольствием.

- Смутишь ты их разве своим костюмом...

- Что ж такое костюм? Я и перчатки надену.

- Только ты все-таки будь осторожен, а то ведь у них язычок тоже хорошо действует.

- А мне что?

- Сконфузят.

- Ну...

- Есть и барышни...

- Конечно, - все дураки, кроме них?

- Послушай, откуда у тебя вдруг эта нотка? не платки же они таскают из кармана... Нет, ты брось это раздражение...

- Можно создать и более реальные интересы...

- Какие?

- Вот поживем, - ответил Карташев.

Корнев пытливо посмотрел на него и раздумчиво пробормотал:

- Дай бог...

- Вася, согласись с одним: у них узко... а все, что узко, то не жизнь... Может быть, я и ошибаюсь, но я не хочу верить на слово - я хочу сам жить и убедиться.

- Но что такое жизнь? Надо же ей ставить идеалы.

- Но взятые из жизни.

- А если эта жизнь мерзопакостна?

- Неужели так-таки вся жизнь мерзопакостна? Я не верю... Я иду в жизнь... ставлю свои паруса, и что будет...

- Без компаса?

- Мой компас - моя честь. Я вчера у Гюго читал: он говорит, что двум вещам поклоняться можно - гению и доброте... Честь и доброта, - Васька, право, довольно и этого!

- Посмотрим... Конечно... А интересно - лет через десять что выйдет из нас? Конечно, жизнь не линейка - взял да провел черту... Я вот думаю: что из тебя выйдет?

Корнев подумал:

- Глупое, в сущности, наше время... Развития в нас настоящего нет... В сущности, туман, большой туман у всех...

На другой день Корнев повел Карташева в кухмистерскую.

Прием ему был оказан такой холодный и пренебрежительный, что даже Корнев смутился.

После двух-трех слов с Карташевым прямо не хотели говорить.

Карташев смущенно уткнулся в газету.

Злое чувство охватило Карташева. В это время в столовую вошло новое лицо, при взгляде на которое Карташев так и прирос к полу.

Это был худенький студент, в грязном потертом вицмундире, на плечах и спине которого была масса перхоти, волосы на голове торчали черной копной, косые черные глаза смотрели болезненно и твердо. Черная бородка пушком окаймляла маленькое хорошенькое лицо, но, несмотря на бородку и мундир, это был все тот же маленький друг его - Карташева, друг, которого он когда-то...

- Иванов! - вырвалось из груди Карташева и сейчас же заменилось сознанием и прошлого, и отчужденности своей здесь, в этой кухмистерской.

Иванов внимательно, спокойно всмотрелся в Карташева, как во что-то, ради чего должен оторваться хоть на мгновенье от своего главного, что теперь поглощало все его помыслы...

- А-а, Карташев...

Это было сказано так, что Карташев почувствовал, что перед ним стоит чужой человек. Одна страстная мысль овладела им в это мгновенье: прочь, скорее прочь отсюда.

- Кончил? - спросил его между тем Иванов.

Кончил, конечно, гимназию...

- Да, кончил, - сухо, испуганно ответил Карташев.

- Куда же? В путей сообщения? - рассеянно спросил Иванов.

Карташев сдвинул брови.

- Хотел, но струсил, - вызывающе ответил он.

- Что же так?

К Иванову один за другим подходили, здоровались и незаметно увели его в другую комнату.

Карташев торопливо одевался.

Корнев молча, уже одевшись, наблюдал его и грыз ногти.

- Ко мне пойдешь? - спросил Корнев.

- Нет, домой, - ответил, не смотря на него, Карташев и, торопя взятого извозчика, с тяжелым чувством поехал прочь от негостеприимных мест Выборгской стороны.

IX

На вступительном экзамене Корнев провалился на латыни. Тем не менее, судя по предыдущим годам, была надежда, что в академию его все-таки примут.

Неудача подействовала на него самым подавляющим образом. Удачу, неудачу он не признавал.

- Неудачник, - рассуждал он, - это чушь. Есть способности - выбьется человек из всякой мерзости, а нет - значит, чего-нибудь не хватает.

Чего у него не хватало?

Он попробовал развлечься Петербургом, но громадный и чужой Петербург давил и его, как Карташева, внося еще больший разлад в его душевный мир.

Где действительно истина? В этой ли кипучей жизни или в том духовном стремлении к чему-то высшему, чем жил когда-то он и весь кружок его, чем живет большинство тех, которых он видит теперь вокруг себя на Выборгской? Но тогда - отчего в этих кружках почти нет студентов старших курсов? Это как бы подтверждало его мысль, что он уже успел пережить то, что переживается кружком кухмистерской. Но в то же время он чувствовал, что знает о них не все и от него как будто что-то скрывалось.

Таинственная обстановка, которая окружала Иванова, была для него неясна, и он усиленно грыз ногти и думал, думал. Думал, в сомневался, и становился в тупик, кто же он, наконец: практик, идеалист или просто-напросто жалкая, богом обиженная посредственность? Он был уверен, что после экзаменов на него так и смотрели все его новые сотоварищи.

- Ну и черт с тобой! - говорил он сам себе.

Он не хотел сам себя знать, и тем обиднее было, когда в голову лезли разные, в сущности, нелепые, унизительные, даже с его точки зрения, мысли. Он знал их и сам возвращался к ним.

Одна из таких мыслей была о его некрасивой физиономии и о том, можно ли нравиться с такой физиономией женщинам.

Он ходил по улицам, поглощенный своими больными вопросами, и в то же время часто, всматриваясь в лица прохожих, тоскливо думал: "Даже эта рожа лучше моей". Иногда он заглядывал в свое маленькое кривое зеркальце и возмущенно говорил себе:

- Господи, да чтоб с этакой рожей надеяться нравиться, надо быть просто идиотом!

Сомнительным для него было только отношение к нему одной Наташи Карташевой. Как ни отбрасывал он все то, что могло быть отнесено к области его собственной фантазии, все-таки в их отношениях оставались такие мгновения, которые, при всем старании опровергнуть, он должен был истолковать в свою пользу. Но и тогда Корнев возмущенно говорил себе: