Альберт Лиханов - Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2

Потом Михаська сказал, что Савватей действует, как поп.

Попы ведь как заставляют богу молиться? Узнают, что у человека горе, беда какая-нибудь, и идут к нему. Утешат, приголубят, денег дадут, если нет, после, мол, вернешь.

Сашка стал собираться, ему надо было уже домой.

— Ты на меня не злись, — сказал он. — Я ведь знаю, жить-то надо…

Михаська удивился.

— Что ты? — спросил он.

— Жить-то надо, — повторил Сашка и наморщил лоб.

— Что — жить-то? — снова спросил Михаська.

— Ну… ну это… — замялся Сашка. — Ну, что мать твоя конфеты продавала.

Михаська медленно поднялся с кровати.

— Ты что, что? — испугался Сашка. — Ну ладно, что ты?

— Когда торговала? — спросил Михаська.

— Ну тогда… Моя мать пошла на рынок, вернулась и говорит: «Ну, так я и знала, Михайлова конфетами спекулирует…»

Сердце у Михаськи застучало гулко, словно кто молотком по большой железной трубе громыхает.

«Значит, обманула. Значит, тогда, в коридоре с тусклой лампочкой, мать покачнулась не зря. Врала. Все врала!..»

Он вскочил и стал натягивать штаны. Надо пойти в магазин. К матери. Надо посмотреть на нее, послушать, что она скажет.

Но ведь он видел, видел те конфеты. Значит, другие?

Сашка испугался, стал стягивать с Михаськи штаны, но тот оттолкнул его: «Значит, все-таки спекулировала. Значит, Сашка тогда правду сказал».

Он натянул рубашку.

За дверью загромыхало. «Может, мать… — подумал Михаська. — Вот хорошо! Сейчас все выяснится».

Дверь скрипнула, и вошел отец. Приехал! На нем была серая плащ-палатка.

— Здорово, мужики! — весело крикнул отец и сбросил плащ-палатку.

Она с шумом упала на пол. Словно летучая мышь, затрепыхалась.

— Здорово, мужички! — крикнул он снова, захохотал и кинул на пол шапку.

Михаська подумал, что, может быть, отец выпил — давно он не видел его таким. Наверное, и Сашка тоже так подумал. Он бочком прошел мимо отца к двери, помахал Михаське рукой — а лицо при этом было у него виноватое — и исчез.

Отец поднял плащ-палатку, заходил по комнате, выискивая гвоздь и не замечая, как морщился Михаська, одеваясь.

— Все бегаешь? — крикнул отец. — Штанами улицы метешь, непоседа! — и захохотал без всякой причины. Видно, все-таки выпил.

Снова Михаська представил себе мать: и как она пошатнулась тогда в коридоре, и лицо у нее было серое, а ему показалось, это от света — слабая лампочка.

Михаська подтянул штаны. Сзади все болело, больно было ступить, но он пошел к двери. Скорей, скорей в магазин, посмотреть на мать, заглянуть ей в глаза!

— Бежишь? — снова крикнул отец. — Да ты постой! Погоди! Покажу я тебе чего…

Отец шагнул на середину комнаты, и половица скрипнула у него под сапогом. Он разомкнул ремень со звездочкой на пряжке. И снизу, из гимнастерки, как из мешка, посыпались деньги.

Красные, зеленые, синие, желтые…

Деньги.

Гора денег.

«Ерунда! — подумал Михаська. — Ерунда! Все вокруг какая-то ерунда».

Ему вдруг захотелось спать. Он вернулся к кровати и стал снимать штаны.

Никуда не надо было бегать.

После уроков Михаська ходил в поликлинику. Он задирал рубаху, и сестра делала ему укол. Уколы с каждым разом становились все больнее.

Только эти минуты — когда его кололи и острая боль прошибала все тело — выводили Михаську из какого-то оцепенения.

По утрам он шел в школу, сидел на уроках, ничего не слушая, дома глядел в открытые учебники, читал и перечитывал строчки, но в голове оставалась какая-то ерунда, какие-то незначащие подробности. Кое-как он решал задачки и даже не смотрел на ответы в конце задачника — было все равно.

Раза два он встречал Савватея. Шакал подходил к нему, говорил: «Молоток! Молоток!» — но Михаська лишь мельком взглядывал на него и проходил мимо.

Савватей за ним не шел, не вязался, только смотрел вслед и криво улыбался. Когда он так улыбался, его тени отходили от него подальше.

Самому себе Михаська казался каким-то сморщенным старичком, похожим на высохший гороховый стручок. Все в нем сжалось, ссохлось; то, от чего бы он раньше весело хохотал, сейчас совсем не казалось смешным; ребята на переменах бегали, кричали, а он стоял в стороне и, как ни звал его Сашка Свирид, к ребятам не шел; все, что происходило вокруг, казалось далеким, чужим, невзаправдашним, ничто не удивляло…

Весы, про которые так часто думал раньше Михаська, — весы домашней жизни дрогнули, стрелка покачалась вправо-влево и остановилась посредине.

Теперь смеялась мама и смеялся отец. Хмурость, похожая на осеннюю непогодь, пропала, будто ее и не было.

Мама ходила всегда нарядная, будто у нее каждый день праздник. Вернувшись с работы, она переодевалась в свое голубое с горошинками платье и опять становилась совсем девчонкой.

Она словно сбросила с себя какую-то тяжесть, распрямилась и сразу стала гладкой, розовой.

Михаська остался совсем один.

Мать он видел редко: магазин теперь работал днем, а вечером ей было не до него — приходил отец, и Михаська не влезал в их разговоры.

Отец приходил с работы не так рано, как прежде, задерживался на заводе, а потом рассказывал маме, как их цех, где он работает мастером, хочет стать полностью стахановским. Это предложил не кто-нибудь, а он, отец, на цеховом собрании. Ему тут же выдали премию. Он принес деньги, положил их на стол, и они так лежали на столе до самого вечера. К ним приходила в тот вечер Ивановна, и отец сказал ей, что вот получил премию на заводе. Потом заходили еще соседи, и всем отец показывал на деньги и говорил как-то между прочим, что получил на заводе премию.

Зачем это он все говорил и не убирал так долго в комод свои деньги, Михаська понять не мог. Ведь вот ту гору, за картошку, он сразу спрятал и никому не показывал, а там была целая гора, не то что сейчас.

Отец не дулся на мать, не ругался. Они друг друга с полуслова понимали. Мать что-нибудь скажет, а отец уже головой кивает: мол, согласен. Отец заговорит, а мать его по голове гладит, целует в щеку; все, мол, правильно. А Михаська… Михаська сам по себе.

Сколько он мечтал, чтобы наступило у отца с матерью это равновесие, чтобы чашечки на весах встали вровень и больше не качались! Вот случилось это. А ему все равно. Ему безразлично. Что у вас там творится — как хотите. Вы сами по себе, я сам по себе.

Однажды Михаська пришел из школы, а мама дома. Выходной был у нее, что ли! Быстро сделала Михаське яичницу. Глазунью. Это про нее маленькая Лиза спрашивала, все никак не понимала: раз глазунья, значит с глазами. Удивительно ей было: что за еда с глазами?

Михаська потыкал вилкой яичницу, сел уроки учить, а мама все ходит, ходит… Потом присела рядом, погладила его по руке — будто по голове погладить боится — и говорит: