Федор Гладков - Повесть о детстве

Кто-то в отчаянии выдохнул:

- Братцы! Мужики! Порет он Мккитушку-то... полосует...

Ларивон бросился с колом к приставу.

- Не замай старика, становой! Башку размозжу!

Подскочил и Ванька Юлёнков, тоже с колом, и поднял его над головой. Лицо у него исказилось отчаянием. На них набросились полицейские и оттолкнули их назад. Но Ларивон и Юлёнков с дикими глазами рвались к приставу.

Становой, взмахивая нагайкой, кинулся к ним.

- Запорю, разбойники! Бунтовать? С кольями? В тюрьме сгною!

Петруша вцепился голой рукой в руку пристава и с улыбкой уверенного в себе человека сказал спокойно:

- Вы, ваше благородие, рукам-то волю не давайте. Разве можно старика бить? Старик правдивый... И вам ничего обидного не сказал.

- Ты кто такой?

- Я - Стоднев.

- Ага, это ты острожник и вор?

- Я не острожник и не вор. Вы это сами знаете, и нехорошо вам это говорить, как начальству...

Он выпустил руку пристава и шагнул назад, отталкивая Микитушку в толпу. И тут же строго приказал:

- А ты, Ларивон Михайлыч, и ты, Ваня, отойдите, не беситесь.

- Арестовать! - рявкнул становой. - Сотский! Староста! Сейчас же их на съезжую: я там с ними поговорю особо. А вы, бараны... вон по домам! Слыхали вы, что вам Митрий Митрич сказал? Землю вспахали - добро! Стоднев вам только спасибо скажет. А за то, что вы самовольно, скопом, по-бунтарски, - за это шкуры спущу.

Сотский Шустов пробрался к Микитушке и подцепил его под руку, но Микитушка оттолкнул его.

- Отойди, сатана!

И я увидел залитое кровью его лицо.

К Петруше сотский подойти не посмел, но стал позади него с грозным лицом, пожирая глазами пристава.

Ларивон ::с вытерпел и с воем бросился к Микитушке с Петр ушей:

- Микита Вуколыч! Петя! Чего это делается? Мужики, не давай! Мы все сообча... Миром пахали... все там были...

а Микита Вуколыч да Петруша в ответе?

Он отшвырнул сотского в сторону, подхватил под руки Микитушку и Петрушу и повел их в толпу.

- Стой! - рявкнул становой. - Куда? Кто ты такой?

Урядник, сюда! Староста, писарь! Окружить всех троих!

И он с безумными глазами начал хлестать нагайкой и Микитушку, к Ларивона, и Петрушу. Явились двое урядников и вместе со старостой к сотским сдавили всех троих и схватили их за руки. Петруша странно улыбался и пристально смотрел на брата, который по-прежнему стоял у стенки сарая и скорбно качал головой.

Но произошла суматоха, словно началась драка: толпа с кольями сбилась в густую кучу, проглотила Микитушку с Петрушей и двинулась по луке вниз, к речке.

- Пошли, ребята!.. В поле пошли!.. Мужики, не отставай! Мы свое знаем...

- Пущай только нагрянут, мы их встретим гостинцами.

Кузярь, скорчившись, сидел на старых пожарных дрогах с баграми и лестницами и плакал.

Староста и урядники шагали обратно, всклокоченные и смущенные. Митрий Степаныч подошел к приставу и прошептал ему что-то в ухо. Становой дернул головой, сорвал фуражку, бросил ее на стол и усмехнулся.

- Превосходно! Очень умно, Стоднев!.. Пускай разбредаются по своим логовам. А тех, с кольями... я их, подлецов, всех перевяжу... выпорю и сгною... Староста! Поехали к Стодневу!

А ночью арестовали и Микитушку, и Ларивона, и Ваньку Юлёнкова. Петрушу не тронули. На мужиков в поле налетели верховые и разогнали их по одному. Ночью же и Ларивона и Юлёнкова избили и отправили в волость. Там продержали их три дня и отпустили домой.

Ларивон потом бродил с ведром браги и пьяно рыдал:

- Шабры! Люди мои милые!.. Сгиб наш Микитушка...

за нас живот положил...

И он падал на землю и бился лохматой головой о пыльную дорогу.

С тех пор Микитушка пропал без вести. Старуха его вскоре умерла, а его будто бы сослали куда-то далеко, в Сибирь.

Жизнь опять пошла тихо и мирно. Мужики с бабами до солнышка уезжали в поле - мужики пахать душевые и арендованные клочки, а бабы - полоть просо.

Раза два я заходил к бабушке Наталье, но она лежала совсем маленькая, восковая, костлявая и не узнавала меня.

Горбатенькая Лукерья сидела безучастно за столом, вязала чулки и тоненьким старушечьим голоском читала наизусть псалмы или пела духовные стихи.

Когда я пришел во второй раз, она посоветовала мне:

- Ты простись с баушкой-то: она уже без языка ведь...

Ночесь бормотала, бормотала и тебя все звала... Тебя и Настеньку с Машаркой... Ты уж, милый, не ходи больше: не тоже в твои годы смертушку встречать. Поклонись баушкето... Сделай земной поклон и иди.

Я послушно ткнулся головой в пол у кровати и заплакал. Своим маленьким сердцем я больно пережил в эту минуту потерю близкого и родного человека. Бабушка Наталья как будто напутствовала меня своей богатой жизнью Она открывала передо мной необозримые просторы полей и дорог. Людям трудно живется: бедность, безземелье, барщина, притеснение от богатых... А ведь каждому радости хочется, каждому солнышко светит, для каждого земля - мать родная: и поит, и кормит, и творит всякие щедроты, и ласкает неописанной красотой... Жить бы, жить да ликовать... Только богатые да знатные все это добро-то отнимают у человека. От этого и страданья, и муки, и бездолье. Но не убьешь у человека его души, его мечты о счастье, его тоски о вольной воле...

XXXIX

Троицын день был девичьим праздником. Девки наряжались в яркие сарафаны, белые, красные, зеленые, и повязывали алые и желтые полушалки. Вся деревня цвела хороводами, и они похожи были на радужные вихри. В знойном воздухе с разных сторон волнами плескались песни. После обедни в церкви, когда отзванивали трезвон, девки и парни собирались на луке, а потом большой цветистой толпой с песнями шли мимо дранки через речку на ту сторону и по околице - в березовую рощу. Густой мохнатый лес тянулся по широкой лывине версты на две, и вековые березы спускали до самой земли свои зеленые космы. Хорошо было молчать и слушать шелест листьев и далекий лесной гул, как шум весеннего ливня. В зарослях молодых березок и осинок, в листьях которых пересыпались серебристые и голубые искры, весело было вспугнуть зайца, который убегал, вскидывая своим кургузым задом. Посвистывая, порхали разноцветные птички, стучали носом дятлы, как молоточками, и высоко в гущине ветвей и листьев пели флейточками какие-то давно знакомые птахи. Я очень любил этот березовый лес, его шум и влажный запах травы. Но ходить туда приходилось редко - только тогда, когда наши пахали барскую землю и жали хлеб. Один же я ходить туда не отваживался боялся объездчика Дудора.

В троицын день девки уходили туда вигь венки и обряжать себя ветками березы. На дне лывины в обрывистом овражке звонко играл в камнях ручей. Зцесь много было родников, которые прорыли себе нсркк под обрывчиками.

Очень чистая вода выбивалась и по краям ручья, в тихих лагунках. Ключики сорошили мелкий песок и фонтанчиком бросали его до поверхности воды. Таких лагунок, запруженных галькой, было много по течению ручья. А в конце рощн, ближе к дсревче, где лывина расширялась и становилась пологой, лагунки были похожи на прудики, и вода в них стояла густо, спокойно, зеркально, и в ней четко отражались облачка, синее небо и прибрежные кустики, трава и молодые березки. У этих больших лагунок собирались девки и парни, обряженные зеленью, вели хороводы и пели песни. Девки срывали с голов венки и бросали их в воду.