Галина Головина - Белая таежка

- Чай после ужина пьют, - бурчит Кольча, капризно надув губы.

- Лекарство, - посмеивается старик. - Шибко хорошо! - Он растягивает во всю ширь в улыбке "гармошку" на верхней губе.

Представляю, что за взвар получится из этой бородавки!

Дав сначала настояться чаю на малом жару, Борони Бог наливает себе в кружку темно-бурой жидкости, которая одним своим видом заставляет меня содрогнуться: густая и тягучая, как деготь. Я сижу по правую руку от старика. Отхлебнув шумно два глотка, он протягивает кружку мне.

- Тащи, паря!

Надо пить, не обижать же старика. Он убежден: доброе дело делает.

- Силы дает! - поясняет эвенк, очевидно, заметив мою нерешительность.

Мне свои девать некуда, лишь бы жратва была! Это когда мы с рюкзаками на горбу топали - уставали, а теперь будто на прогулке...

- Давай не задерживай! - торопит Кольча. - Есть хочется.

Зажмурился я и потянул в себя крутой взвар, отдающий сырой березой. Горечь голимая! Насилу удержался, чтобы не выплюнуть. Но гримасу отвращения не удалось мне скрыть. Дядя Иван глядел на меня с укором.

- Эх ты! - Кольча с отчаянной решимостью выдернул у меня кружку, подул на нее, откинул голову и выпил не два, как эвенк, а целых три глотка. - Вот! Учись... пока я... жив!

Кольчу всего перекосило, на глазах заблестели слезы, но он нашел в себе силы улыбнуться. Галка кусала губы, чтобы не расхохотаться, Ванюшка отвернулся, сделав вид, что поправляет пенек, на котором сидит. А я все же не удержался и прыснул в кулак.

- Ну как?

Кольча не счел нужным удостоить меня ответом, повернулся к Ванюшке и Галке.

- Рыбий жир пили в счастливом детстве? Этот бальзам нисколько не хуже, уверяю вас.

Много времени спустя я узнал, что взвар березового гриба обладает сильным тонизирующим свойством и помогает быстро восстанавливать утраченные силы. Однако в этот вечер я ничего за собой не заметил. Во рту у меня было так противно, точно меня заставили грызть березовое полено часа два без передыху. Даже вся еда потом отдавала древесиной.

После ужина мы пили уже настоящий чай. Борони Бог, как все эвенки, без чая никак не может.

Посидели мы еще немного, потрепались и, пожелав дяде Ивану доброй ночи, полезли в палатку. Но никому не хотелось спать, во-первых - не устали, а во-вторых - вздремнули часа полтора, когда олешек в обед кормили да поили. К тому же и дорожка сегодня была нетяжелая - большую часть пути суходолом топали.

- Давайте, парни, веселые истории рассказывать, - предложил Кольча.

На рыбалке или на сенокосе всегда у нас так: не уснем, пока до отвала не наговоримся и не нахохочемся. В таких случаях даже несмешное почему-то уморительным кажется. Необычная обстановка, что ли, располагает к веселью? Шальные делаемся.

Мы на минуту замолчали, припоминая, что бы рассказать. И тут донесся из распадка отдаленный трубный звук - протяжный и хриплый. Все вскочили, сбросив одеяла.

- Сохатый, чего вы? - успокоил нас Ванюшка.

Собаки с бешеным лаем кинулись на угор.

"Какой тебе сохатый? - подумал я. - Они же только осенью трубят, когда у них гон бывает".

Ванюшка нащупал в темноте мое плечо и сдавил его пальцами: "Молчи!"

За стеной палатки заворочался на своей еловой постели Борони Бог. Ночной ли крик разбудил его, наша ли возня - не знаю. Может, ни то и ни другое, гнилушек в костерок подкинуть надумал, чтобы дым заматерел. Комары стали донимать. Слышим, закряхтел старик, и что-то там у него щелкнуло.

Опять заревел "сохатый". (Я беру это слово в кавычки, потому что точно знаю: летом лоси не кричат.) Кольча, ничего не сказав, шмыгнул из палатки, дернув рывком "молнию" на дверях. Мы тоже полезли за ним.

- Чего это он раскричался? - совсем некстати хохотнул Кольча, подойдя к эвенку. - На ночь глядя.

- Своих потерял! - бросил я, стараясь держаться как можно спокойнее.

Пучеглазый тут крутится опять возле нас. Или кто-нибудь из той пятерки, что у Гнилого нюрута лазила. Мне страшно было, но не так уж очень, потому что с нами Борони Бог теперь и Ванюшка. Да и сам я, кажется, поумнее стал.

Эвенк сидел на своем зеленом ложе. На коленях у него лежала переломленная двустволка. Он вынул патрон из патронника, перевернул ружье другим концом к себе и поднес дуло ко рту. Потом набрал побольше воздуха и затрубил, как трубят горнисты. Получился точь-в-точь голос сохатого.

- Зверя подманивает! - шепнул мне возбужденно Кольча.

Зачем? Поиграть? Молчал бы уж, если ничего в этом не смыслит.

Кольче я ничего не ответил, выжидательно поглядываю на старика. Уж кому-кому, а ему-то отлично известно, что ни лоси, ни изюбры летом не трубят. Но почему-то он ответил на трубный клич? Не из озорства же?..

Ванюшка еще раз незаметно пихнул меня пальцем в бок. Не возникай!

А лай наших собак уже был едва слышен: высоко взбежали они по крутому распадку, и теперь во тьме ночи казалось, что носятся где-то в облаках, закрывших луну и звезды.

"Трубач кому-то условный сигнал подавал или скликал своих, - думал я. - А не дозорный ли это золотничников? Увидел нас и подает условный сигнал своим, предупреждает их об опасности".

Почему ночью? Да потому, что тишина сейчас в тайге, слыхать далеко. А днем такой ералаш птицы поднимут, что перекричать их не так-то просто. Или ветерок подует, зашумит, запоет тайга на все голоса.

Собаки не возвращаются, и лая совсем не слышно. Заманят подальше, перестреляют, а потом к нам незаметно подкрадутся...

От этой мысли мне стало не по себе, по телу пробежала дрожь, и я невольно поежился, словно от ночной прохлады. Застегнул ворот энцефалитки.

- Ванек, давай расскажем дяде Ивану все про золотничников, - отвел я командора в сторонку.

- Тогда и про самородок надо рассказать, - заколебался он.

- Надо!

Подумав, Ванюшка все же не согласился:

- Подождем!

Эвенк еще раз протрубил в дуло ружья и жестом велел нам притихнуть. Ответа опять не последовало. Тогда он неторопко стал заряжать ружье, и я заметил, что вытащил из патронташа другие патроны, а те, которые раньше были в стволах, сунул в патронташ. "Жаканы!" - догадался я.

Вдруг долетел до нас запоздало ответный зов "сохатого". Но был он какой-то робкий, неуверенный и короткий. Трубач удалялся. Мы до рези в глазах всматриваемся в мохнатую черноту лесистого распадка. "Не мелькнет ли огонек?" - думаю я. Для страховки у них наверняка и световые сигналы предусмотрены. Но ничего не примечаю в черноте ночи.

Кольча ответный рык трубача истолковал по-своему:

- Хитрый, чертяка, почувствовал, что не лосиха отвечает!

Борони Бог, конечно, ничего ему не сказал. Развязал свой кожаный кисет и принялся набивать трубочку. Она коротенькая у него, носогрейка, как зовут у нас. А вот у эвенкийских женщин я видел трубки - чуть ли не полметра чубуки.