Юрий Яковлев - Тяжелая кровь

- Можно мне видеть коменданта?

Меня пропустили. Комендант сидел на табуретке. На нем был только один сапог. Другой он держал в руке и придирчиво осматривал.

Комендант, вероятно, страдал лихорадкой, потому что его лицо было желтым и на нем проступали следы недосыпания и усталости. Под глазами начинали вырисовываться темные мешки. Выпуклый лоб, глаза слегка навыкате.

- Пожалуйста, - сказал он, - садитесь.

И отшвырнул в сторону сапог.

- Мне все время кажется, что у меня в сапоге гвоздь. Но никакого гвоздя нет. Болит старая рана.

- Вы были ранены? - пытаясь быть участливой, спросила я.

- В Испании, - ответил он. - Позорное ранение, в пятку. Смешно, не правда ли?

Его лицо как-то искривилось в улыбке. Но я не ответила на его улыбку то ли от волнения, то ли опасаясь обидеть его. Я спросила:

- Болит?

- Нет, не болит. Но все время кажется, что я наступаю на гвоздь. Солдатские раны на войне лучше всего врачует смерть, - вздохнул он. - От скольких неприятностей избавляет она солдата.

- Разве вы не хотите жить? - спросила я.

- Хочу. Но меня никто не спрашивает об этом. Мне никто не предлагает выбора. Вчера ваши партизаны застрелили нашего солдата. Он тоже не хотел умирать, но его никто не спрашивал. У него не было выбора. Что вы на это скажете?

- Ни одна мать никогда не смирится со смертью, - сказала я.

- Наши матери далеко, - он вздохнул. - Расстояние и время смягчают удар.

Я покачала головой. Комендант поднялся, сделал несколько шагов, прислушиваясь к своей боли. Его ни разу не кольнуло.

- Когда хожу босиком - все в порядке, - сказал он. - Стоит надеть сапог - колет. И никакого гвоздя нет. - Он вдруг остановился, поднял на меня глаза и спросил: - У вас ко мне дело, госпожа учительница?

Я испуганно посмотрела на него и прошептала:

- Я пришла умолять вас о моем сыне!

- Умолять? О сыне? Ему надо помочь?

- Он приговорен к казни.

Мейер вытер лоб ладонью.

- Он работал на лесопилке...

- Ах, лесопилка! - Он как бы вспомнил о лесопилке. - И ваш сын... Понимаю, понимаю...

Я не могла взять в толк - издевается он надо мной или сочувствует. Хотела думать, что он сочувствует. Смотрела на него глазами, полными слез.

- Эти глупые, неразумные мальчишки убили часового, - после недолгого молчания сказал комендант.

- Я отдаю себе отчет, насколько это вам сложно, немыслимо трудно, заговорила я. - Но умоляю вас войти в мое положение.

- Понимаю, - сказал он и как бы ушел в себя.

Я поверила, что он сочувствует мне, ищет выхода. И чтобы он самостоятельно не пришел к отрицательному решению, я заговорила:

- Ваша мать жива?

- Моя матушка? - Он слегка посветлел. - Моя матушка?

По-немецки это звучало "мейн муттерхен".

- Она служит в госпитале в Дюссельдорфе. Старшей фельдшерицей. Вы знаете, - комендант оживился, - она чем-то похожа на вас, хотя вы значительно моложе.

- Все матери похожи друг на друга.

- Совершенно верно, - он как бы перенесся в далекий Дюссельдорф, в родной дом, к своей муттерхен. - Ей со мной тоже досталось, когда я был школьником. Интересно, если бы моей матери сказали, что ее сын убил вражеского часового, сжег лесопильный завод и приговорен к казни, что бы она сделала?

Я молчала, давая ему возможность прийти самому к выводу, который невольно напрашивался.

- Она бы пришла к русскому коменданту просить за меня. Не правда ли?

- Я в этом глубоко убеждена.

- И какое решение принял бы русский комендант? Вы думаете, он бы помиловал сына моей матери?

- Не знаю, - тихо сказала я. - У русских плохо развито чувство мести.

Комендант испытующе взглянул на меня.

- Вы уклоняетесь от прямого ответа. А сами ждете от меня ответа вполне определенного.

Я подняла глаза на коменданта. Сейчас что-то должно в нем произойти, привести его к решению, от которого зависела жизнь моего сына. Он медлил: то ли сам колебался, то ли испытывал меня.

Потом он сказал:

- Одного часового убили четверо юношей... Это вполне могли сделать и трое. Не правда ли?

- Правда, - отозвалась я.

- А один мог быть задержан случайно. Могло ведь так случиться?

- Могло, - с готовностью подтвердила я.

На меня нашло материнское ослепление. Никого вокруг не существовало. Только мой сын. И для того чтоб он был, я готова была на любое признание, на любой поступок. Пропала гордость. Обязанности перед близкими людьми. Только бы он жил! В надежде выиграть, я играла с Мейером в игру, которую он мне предложил.

Комендант покосился на часы и сказал:

- Вам придется поторопиться, госпожа учительница, казнь произойдет через пятнадцать минут.

- Куда мне бежать?

- Бежать не нужно. Вас довезут на автомобиле. Тут недалеко. Километра полтора. - Он крикнул: - Рехт!

Появился длинный, худой Рехт. Получил распоряжение. Я пошла за ним, даже забыв поблагодарить господина Мейера. Мне казалось, что Рехт идет очень медленно, и все время хотелось потянуть его за рукав, но я боялась испортить дело.

Жаркая, слепящая радость обволокла меня. Я спасла сына!

Мальчики стояли у освещенной солнцем кирпичной стены. Их было четверо. Все четверо - мои ученики. Они были такими, какими я привыкла их видеть всегда. Только неестественно бледны, словно припекающие лучи не касались их, а скользили мимо. И со стороны казалось, что четверо ребят загорают на солнце.

Машина остановилась. Я нетерпеливо спрыгнула на землю. Вслед за мной, согнувшись вдвое, из машины выбрался длинноногий Рехт. Он распрямился и крикнул:

- Сын госпожи учительницы может отойти от стены! Который из вас сын госпожи учительницы?

Мой сын не шелохнулся. Он стоял неподвижно, как будто команда Рехта его не касалась. Тогда я сделала еще несколько шагов и встретилась взглядом с Кирюшей.

Его карие глаза смотрели на меня пристально и печально. В них светилась какая-то неистребимая детская доверчивость, обращенная ко мне. Я почувствовала, что ему хочется взять меня за руку - тогда ничего не будет страшно.

Кирюша сильно заикался, и я любила его больше остальных учеников, как мать любит больше хворого ребенка. Я любила его за беспомощность и всячески старалась облегчить его участь. Кирюша всегда держался около меня - так он чувствовал себя уверенней.

Однажды он взял меня за руку и повел в дальний угол школьного сада: он боялся, что его услышат. Кирюша долго не решался заговорить. Краснел, отворачивал голову.

Я сказала:

- Повернись!

Он через силу повернулся ко мне и сказал одними губами:

- Я должен умереть!

- Почему ты должен умереть?

- Потому что я люблю... ее.

- Любят не для того, чтоб умирать, - сказала я.

- Но я должен умереть. Я не могу ей даже сказать... слово.

Кирюша отвернулся.

- Хочешь, я ей скажу?

Он решительно замотал головой.

- Почему же, Кирюша?