Юрий Яковлев - Трудная коррида

Гена сооружал костер под огромным нависшим камнем. Девчонки принесли валежника. Валежник был мокрый, и его надо было разжечь.

Гена говорил:

- Интересно, как первобытные люди добывали огонь после дождя?

- Они хранили трут сухим.

- Они разводили огонь в пещерах.

Гена разжигал костер, а девочки перебрасывались словечками. Но все думали об огне, о тепле, о еде, о сне. А спички промокли и не загорались.

- Интересно, как первобытные люди сушили спички? - усмехнулся Гена.

И тут он услышал крик. Кто-то упал в воду.

Он распрямился и посмотрел в сторону речного грохота. До его сознания не сразу дошел смысл этого крика. Он сам звук услышал, а слов не разобрал. Он прочел смысл этих слов в глазах Нины, в расширенных, светлых от испуга, в застывших глазах девушки.

Какая-то пружина резко разжалась, и он сорвался с места. Он бежал к реке прыжками.

Есть такие минуты, когда вся жизнь уплотняется в одно мгновенье. И когда каждое мгновенье жизни становится нужным. Когда для великого и необходимого может не хватить каких-то важных мгновений. Это мгновенье как сверхплотная звезда.

Как много нужно вспомнить и как много забыть. И нет времени для подсчета, и некогда взвешивать. И чужая жизнь вдруг становится дороже собственной. Это мгновенье подготовлено всей жизнью, но не всякой жизнью.

В это мгновенье человек опережает свое время и живет на эпоху вперед, дальше всех остальных.

Может быть, он безрассуден?

Нет! Его разум как бы превращается в квантовый генератор, и решение вырывается, огненное и беспредельное, как лазерный луч. И сам человек как лазерный луч, и для него нет преград.

Когда Гена подбежал к реке, он на миг остановился, надеясь увидеть того, кто упал в бушующую реку.

Он услышал грохот, сливающийся в беспрестанный звук густой басовой струны, но не такой, какая ухает в чреве рояля, а огромной струны толщиной в стальной трос, гудящей до оглушения. Генке показалось, что эта сверхструна не только заглушает все звуки, но и застилает глаза, и потому он не видит в реке человека.

Никто не успел подбежать к нему и крикнуть:

- Что ты собираешься делать?

Никто не успел схватить его за руку:

- Прыгать бесполезно!

Никто не успел преградить ему путь:

- Ты уже не поможешь!

Басовая гигантская струна гремела внутри его, тянула свою огромную всезаглушающую ноту.

Генка сделал вдох, прищурил глаза и бросился туда, в белое месиво. В ледяной кипяток. В магму.

Он не знал, что там она. Может быть, если б знал, то прыгнул бы раньше. Но этот миг ничего не решал. Решающий миг уже пролетел до того, как Генка очутился на берегу. Решающий, невозвратный.

Несколько мгновений Генкина голова была видна в потоке. Потом она пропала.

Над волнами взлетел камень. Взлетел легко, как мяч. Опустился же в волны тяжелым, пушечным ядром.

Басовая сверхструна оборвалась.

- Он же не мог ее спасти! Все равно не мог!.. - прошептала Нина Белова и беззвучно заплакала.

А может быть, она зарыдала в голос. Грохот потока заглушил все звуки. Все чувства. Все, кроме боли.

...И когда герой греческой трагедии не мог уже спастись от меча или от протянутой чаши с ядом, а набитый битком амфитеатр требовал его спасения, - появлялся деус экс махина. Бог в машине. Иногда бог сам не появлялся, а присылал за героем свою машину. Натягивались канаты, скрипели блоки - колесница отрывалась от земли. Доброе театральное чудо свершалось. Герой улетал ввысь, а враги, задрав голову, провожали его глазами, в которых бессилие и ненависть слились в тупое овечье изумление.

В тот день на берегу взбесившейся реки никакой деус экс махина не появился.

Нас было трое. Остался я один.

11

Эти холодные бессонные ночи тянулись бесконечно долго. Они давались как испытание и вместо отдыха приносили усталость. Я уставал от мыслей. Им не было конца. Одна мысль сменяла другую, но в общем-то это была одна трудная мысль - о Генке. Иногда мне все же удавалось заснуть. Но сон не прерывал моей главной мысли, только окрашивал ее в иной цвет.

Мысль о Генке имела множество разветвлений.

Одна из таких веток - ветка мысли - привела меня в плас де торос. Я как бы увидел пестрый, довольно-таки шумный поток людей, который, как в горловину, вливался в ворота и растекался по круглым рядам амфитеатра. Толпа была похожа на жидкость, которая принимает форму сосуда. Здесь сосуд был громадной чашей.

Люди спешили, наступали впереди идущим на пятки и отдавливали ноги тем, кто уже занял свое место. Одни огрызались, другие смеялись. У всех были одурелые глаза. Зачем они с таким радостным возбуждением пришли сюда? Посмотреть, как льется кровь? Разве они мало видели крови на полях Кастилии, на мостовых Бильбао, на баррикадах Мадрида? Кое-кто видел кровь на снегу под Сталинградом.

Помню, мы с Генкой ломали голову, зачем люди ходят на корриду.

И вдруг поняли: чтобы рядом с чужой смертельной опасностью ощутить липкую сладость своей безопасности. Но никто в этом не признавался. Когда я заговаривал с испанцами о корриде, они говорили: коррида - душа Испании, коррида - зрелище для мужчин, она закаляет сердца, делает их мужественными, коррида - школа для будущих бойцов...

Пустые слова! Жестокая трусость - душа тех, кто спешит сюда, наступая на ноги сидящим, чтобы насытиться чужим страданием. Набить себе рот, нажраться им до оскомины. Как медом.

Тогда мы с Генкой сделали открытие: высокие чувства выстраивают людей в колонны, низменные превращают в толпу.

Этой бессонной ночью, если бы можно было заказывать сны, я заказал бы себе такой - такой сон заказал бы я себе бессонной ночью после гибели Генки: были бы в этом сне и бык, и тореро, и пикадоры, и бандерильерос, и пионы, и толпа, и музыка, и жареные фисташки в пакетиках. Весь спектакль. Но пьеса была бы иной.

В самый критический момент, когда решается кто кого: бык - тореро или тореро быка, - четырехногий противник, рогатый гладиатор, вдруг повернулся бы спиной к тореадору и, сверкнув белками очей, устремился бы на толпу. Один бык бросил бы вызов тысяче людей в отместку за всех павших на этой арене братьев. Барьер. Еще барьер! Кинжальный взмах рогов. Копыта бьют в четыре молота. Бах! Бах! И лица людей - на одно лицо, слились в одно огромное, искаженное нечеловеческим страхом и вместе с тем страхом, который может испытать только человек. Это лицо, морда, харя, как бы оторвавшиеся с картины Гойи, - "черный период", Мадрид, галерея Прадо, эта харя ожила бы, задышала, перекошенная животным страхом. Вот вам коррида, вот! Толпа, безликая, как вода, и по ней этаким горбом движущаяся волна, которую поднял взбунтовавшийся бык.

Вот вам возмездие за вековую сладкую страстишку!

А посреди арены в этом заказном сне стоял бы тореадор и закуривал бы сигарету. Спокойно, как на отдыхе. Только руки бы слегка дрожали и пламя никак не попадало на кончик сигареты...