Лев Кассиль - Ход белой королевы

В Подрезкове, излюбленном месте московских лыжников, дул ровный и душистый, натягивавший едва уловимый запах прогретой солнцем хвои морозный ветер. Он рождал струнный звон в проводах, звонко хлопал цветными стягами спортивных обществ, легонько жег щеки. И все вокруг выглядело румяным, помолодевшим, полным игольчатого радужного блеска, который как бы роился в прозрачном воздухе над слепяще-белым снежным настом. Светло-голубым было небо над красноствольными соснами, густо-синими - тени на снегу, сочно-алыми маленькие флажки, трепетавшие на веревке; они, как на охотничьем окладе, охватывали всю строго размеченную трассу гонки. И мы были в центре этого морозного, солнечного, вольно дышащего мира.

Гонка уже началась, и последние номера ушли со старта, когда я выбрался на один из снежных холмов, расположенных неподалеку от финиша. И тут я увидел Чудинова. Он был в своей любимой швейцарской куртке, утратившей со временем тот заграничный шик, который когда-то в ней так нравился нам, повидавшей виды, ставшей обжитой, весьма домашней. Но именно по этой памятной куртке я и узнал его еще издали, хотя, признаться, никак не ожидал видеть Чудинова тут после вчерашнего разговора. Он стоял на лыжах, слегка опираясь на палки, и с несколько скучающим видом поглядывал то на секундомер, лежавший у него на ладони, то в сторону проносившихся к финишу лыжников. Я подъехал к нему. Он, услышав, быстро обернулся, чуть-чуть виновато, как мне показалось, усмехаясь.

- Что? Удивляешься или торжествуешь? Не выдержал, мол, потянуло,

Я пожал плечами:

- Ну, если ты так читаешь чужие мысли, не стоит утруждать себя словами. Я могу и помолчать.

- Не злись, старик,- сказал Чудинов,- и, пожалуйста, без скоропалительных выводов.- Он упрямо мотнул подбородком и, коротко стукнув одной лыжей о другую, оббил снег.- Да, явился. Обещал Алисе. Не хотел, чтобы она имела оправдание - бросил, мол, в ответственную минуту. Мало того, скажу больше: я с ней вчера весь график дистанции еще раз прошел. Ну, и что? Это, ничего не меняет... Конечно, постарается выложить все. Но в том и беда, что ей больше нечего выкладывать.

На холм вскарабкался, отдуваясь и проваливаясь в глубоком снегу, не в меру расторопный мужчина, облаченный в роскошный лыжный костюм моднейшего покроя, со множеством карманов на самых неожиданных местах. Он так сверкал на солнце бесчисленными застежками-"молниями", что ему мог позавидовать сам Перун. Под мышками у него было по лыже. Это был начальник материальной базы спортивного общества "Маяк" Тюлькин. Отпыхиваясь и проклиная все на свете, поднялся он к нам и, упарившись, снял с головы шапку-финку с кожаным верхом и пуговичкой. Он был белобрыс, под волосами цвета пеньки кожа на висках розовела, как у дога.

- Здравствуй, товарищ Чудинов! Категорически приветствую!

- Здравствуй, Тюлькин,- не глядя, отвечал Чудинов.

- Труженику пера, нашему специальному корреспонденту, привет крупным шрифтом! - бросил в мою сторону Тюлькин.- Ну как, прошла наша?

- Проследовала,- сдержанно отозвался тренер.

- Времечко? - осведомился Тюлькин.

- Прошлогоднее.- И Чудинов отвернулся, махнув рукой.

- А с нас хватит,- обрадовался Тюлькин.- Лишь бы первое местечко, и мы дома. Что тебе еще нужно?

Я приложил к глазам бинокль, наладил окуляры и взглянул в ту сторону, где в отдалении виднелись фанерные знаки финиша. Туда, к легкой арке, украшенной хвойными ветвями и флагами, уходила, всех обогнав, лыжница под номером "И" на белом квадрате, который четко выделялся на алом чемпионском свитере. Алиса Бабурина опять побеждала.

- Что мне нужно, спрашиваешь? - говорил в это время Чудинов у меня за спиной Тюлькину.- Кубок нужно было нашему "Маяку" вернуть - раз, чтобы время Алиса улучшила - два, а с такими результатами,- он ткнул пальцем в стекло секундомера, поднося его к самому носу Тюлькина,- с такими результатами нам только срамиться на международной лыжне, а кубку опять зимовать у "Радуги".

- Ну что ты хочешь от Бабуриной, честное слово! - бормотал Тюлькин.- Все равно же время по лыжам в таблице рекордов не пишется. Пришла первой, и будьте добры. Я подхожу чисто материально. Лично ей медалька обеспечена, а за ней и это,- он потер пальцами, сложенными в щепоть,- и шайбочки посыплются.

Так Тюлькин называл деньги.

Чудинов только рукой махнул:

- Ну что с тобой толковать! Пусть приходит первая, для меня теперь это уже дело последнее. Три года одно и то же времяла этой дистанции, и ни с места. Я, видно, уже не гожусь.

Тюлькин одним глазом заглянул в стекло секундомера, который продолжал держать перед ним Чудинов.

- Вполне свободно секундомер мог подвести,- начал он.- Ваше дело тренерское - деликатное, точная механика. Давай, товарищ Чудинов, я тебе подберу у себя на материальной базе новенький. Последняя модель, американская.

- А ну тебя к черту! Как-нибудь обойдусь без твоей материальной базы.

Тюлькин обиженно вздохнул и стал боком, то и дело проваливаясь выше колен своими шикарными бурками в снег, осторожно спускаться с холма. Лыжи с палками он по-прежнему держал под мышками.

- А ты что же, такой специалист по спорту, а сам на лыжи не станешь? крикнул ему Чудинов.

- Эй, друг милый,- донеслось снизу,- мне время дорого. И казенный инвентарь надо беречь как-никак. Ну, был бы еще парад какой, так я бы тоже для учета массовости. А так, вон с горки сойду, там уж по ровному и покачу.

Тем временем на снежной равнине, залитой зимним солнцем, показалась быстро движущаяся фигурка лыжницы. Через бинокль я разглядел, что она идет под номером "15". Гонщица стремительно приближалась. Шаг у нее был размашистый, упругий. Чудинов, уже не глядя на лыжню, подпрыгнул, опира-.ясь на палки, сделал полный разворот и уже приготовился съехать с холма.

- Все,- сказал он,- я свое выполнил. И знай, ты меня видел на лыжне последний раз.

- Делай как знаешь, только имей в виду - поступаешь глупо. Ты смотри, какая красота! Хоть в последний раз оглянись!

Чудинов нехотя поглядел в ту сторону, куда я ему показал. По лыжне ходко шла гонщица, которую я только что заметил перед тем. Она была видна сейчас сбоку, но, обходя петлю трассы, разворачивалась лицом к нам. На белом фоне снега четко рисовалась в свободном и широком движении ее порывисто несшаяся крепкая фигура. Большеглазая, с лицом упрямой девочки-переростка, с лучистой эмблемой "Маяка" на рукаве, с мягкой волнистой прядкой, выбившейся из-под вязаной шапочки и заиндевевшей от мороза, с нежно-матовым румянцем на круто выведенных щеках, она словно бы и не шла, а, скорее, летела по-над белым настом. Вот она, словно не зная устали и головокружения, легко с поворота взяла крутой подъем и, энергично отталкиваясь палками, помчалась по крутогору в жемчужном снежном вихре, ею же рожденном. Я следил за нею через сильный двенадцатикратный бинокль, и, честное слово, мне показалось, что там, вдали, возникло в эту минуту живое олицетворение розовощекой, устойчивой русской зимы.