Лев Кассиль - Вслух про себя (Попытка автобиографии)

- Михалков, - ответили из разных углов.

- Правильно, - сказала директор. - А это? - Она указала на меня. - Это... Лев...

- Толстой! - послышалось из-под нескольких приподнявшихся одеял. ...Заканчиваю одну из читательских конференций в районной детской библиотеке.

- Ну, про что же еще вам написать, ребята? Поднимается, вытянув руку вверх, мрачноватый паренек:

- Напишите про Робинзона Крузо.

- Погоди, дорогой мой... Ведь это когда еще книга написана! Зачем же еще раз писать?

- Ничего. Вы напишите сами еще раз. А то у нас в библиотеке только один экземпляр, и нам на дом не дают.

А после читательской конференции по трем моим книгам, когда я уже выходил из школы, какой-то мальчонка, все время скромно следовавший за мной в некотором отдалении, вдруг, видно, решился, забежал вперед, обернулся и, обмирая от уважения, спросил:

- А это, значит, про чего мы обсуждали, вы все сами написали? Здорово! Помолчал мечтательно, зажмурился, мотнул головой и добавил убежденно:

- Сейчас, как домой приедете, еще про чего-нибудь напишете?.. Да?

И было видно, что он ясно представляет себе: вот вернусь домой, сниму пальто и шляпу, сяду за стол, выну чистую бумагу, обмакну перо - и пошло!

Вот бы правда так!

После большого авторского утренника в Доме пионеров:

-- Лев Абрамович! А вам самому нравится, как вы пишете?

Чистосердечно признаюсь, что не всегда нравится. Объясняю, что в стране, где так уважают книгу, где миллионы людей стали отличными читателями, хочется писать гораздо лучше!..

Тогда меня вдруг начинают деликатно утешать:

- Ну, уж не так совсем, Лев Абрамович... Другие есть, еще хуже пишут...

Но как-то в одной из школ я пережил действительно неприятные минуты. Предложил ребятам задавать мне вопросы, говорить откровенно, начистоту... И вдруг один мальчонка встает и обращается ко мне:

- Лев Кассиль! А почему вы так плохо пишете? Тут я, признаться, растерялся...

- - Что же тебе, собственно, так не понравилось в моих писаниях?

- А к нам одна лекторша приезжала, про вас делала доклад. И привезла ваши листочки - рукопись, что ли? Показывала, как вы пишете. Все перечеркано. Не разберешь ничего...

Подходит к концу мой утренник в одной из крымских школ. Обо всем уже поговорили, собираюсь распрощаться.

- Ну, больше никаких вопросов ко мне у вас нет? Голос из зала:

- Какого года вы рождения?

- Тысяча девятьсот пятого, - признаюсь я.

И вдруг откуда-то из-под сцены, где я стою, выскакивает парнишка. Глаза у него полны бешеного любопытства. Кидается к самой рампе, в голосе восторженное предвкушение:

- И вы помните Кровавое воскресенье? (Видно, только что проходил это в классе, на уроке истории.)

Пришлось разочаровать его и отшутиться:

- Нет, дорогой мой, я родился уже в понедельник...

А как-то в одном из московских интернатов на литературном утреннике состоялся такой разговор после обсуждения книги "Улица младшего сына":

- Вы встречались сами с Володей Дубининым?

Объясняю, что я узнал о героической жизни и подвигах Володи Дубинина уже после войны. Тотчас же в зале взлетает ладошка:

- А Павлика Морозова вы видели?

Рассказываю, что Павлик погиб еще тогда, когда я не занимался литературной работой. И тут же замечаю, что в углу зала все тянется вверх чья-то нетерпеливая рука. Делаю знак. Поднимается тугощекий мальчуган. Смотрит на меня с безграничным доверием:

Лев Кассиль... А вы были лично знакомы с Гаврониным?

Но, пожалуй, самый большой эффект произвел я, выступая в одном из кино близ завода имени Лихачева. Дело было на каникулах. Меня попросили выступить перед началом сеанса. Я очень не люблю такие выступления: ребята пришли смотреть фильм и относятся к тебе, как к помехе, возникшей перед экраном. Но кому-то понадобилось поставить в ведомости о проведении детских каникул галочку в графе: "Выступление писателя". И я со скрипом душевным согласился.

А накануне у меня стали ручные часы. И я отдал их поправить в мастерскую. Пока же пришлось надеть на руку запасные. По дороге на выступление я заехал в мастерскую и получил уже починенные часы, которые надел на свободную руку.

Выступление проходило, как я и ждал, ужасно. Что я говорил, не слышно было даже мне самому. В переполненном зале занимались выяснением взаимоотношений между разными рядами, причем дело не ограничивалось одними лишь пререканиями... Я с тоской поглядел на часы, бывшие у меня на левой руке: сколько еще для приличия надо постоять на эстраде?.. Мне казалось, что я торчу перед экраном не менее четверти часа. Но выходило по часам, что я начал лишь пять минут назад. Чтобы проверить это, я взглянул на исправленные часы, которые были у меня на правой руке. И сличил время. Я непроизвольно свел перед собой руки, и жест этот произвел чудо. Зал мгновенно замер. Наступила такая тишина, будто все разом покинули помещение кино. Я даже с опаской поглядел в зал. Но все были на своих местах. Тогда я негромким голосом прочел новогодний рассказ. И ушел со сцены на цыпочках, провожаемый, однако, такими овациями, что у меня постепенно отвердел шаг.

Вечером мне позвонил мой знакомый инженер завода имени Лихачева:

- Здравствуй! Ты, оказывается, у наших ребят сегодня выступал? Ну, брат, потряс ты... Сынишка пришел, всем рассказывал: "Вот к нам сегодня писатель приезжал... До того занятый, что двое часов на нем! Так все время и проверяет!"

Мне часто приходятся бывать у больных ребят, надолго прикованных к постели. Однажды пришлось принимать военно-морской парад, который в санатории у Серебряного бора, па окраине столицы, придумали сами малыши, прочитав мою книжку "Далеко в море". Да, это был парад, парад с торжественным маршем, и с подъемом флага, и с музыкой. Но двигался только принимавший парад, то есть я. А все участники, с приколотыми на груди к рубашонкам сине-белыми треугольниками, вырезанными из бумаги наподобие матросских воротников, оставались распростертыми на кроватях. Они козыряли, играли на гребенках, изображая корабельных оркестрантов, поднимали над койками цветные флаги по протянутым через палату веревкам, рапортовали мне. А я шагал между кроватями, отдавал честь и принимал этот удивительный парад, думая, что нет, не зря, не напрасно пишутся книжки.

А однажды я получил письмо из подмосковного туберкулезного детского санатория "Красная Роза", возле Балашихи, где я бывал несколько раз до этого. На долгие годы обреченные лежать, пионеры одной из палат санатория просили у меня разрешения присвоить звену их в пионерской дружине мое имя... Мог ли я отказаться от этой высокой, вряд ли заслуженной и в чем-то печальной чести? И часто потом, если у меня, как и у всякого, случались неудачи и приходили трудные дни - такие, когда все хочется бросить к черту, вспоминал я вдруг, что больные ребята, которым куда тяжелее, чем мне, одарили меня таким доверием... И стыд за свою слабость пожирал меня. Снова яростно брался я за работу, чтобы хоть как-нибудь оправдать эту веру читателя. Великое это дело - доверие читателя! Перед самой войной передавали впервые по радио мой рассказ "Есть на Волге утес". Трагическую историю жизни безвестного волжского грузчика - певца Леонтия Архипкина, по прозвищу "Громобой", потерявшего когда-то свой могучий бас из-за того, что пьяные купцы спалили ему кислотой горло. И вот в рассказе говорилось о том, что пионеры, найдя уникальную грампластинку, однажды записанную с голоса Громобоя, вернули позабытую славу человеку. Пел за моего героя в радиопередаче народный ; артист СССР Максим Дормидонтович Михайлов.