Валентин Катаев - Сэр Генри и черт

"Это безумие!" - хотел воскликнуть я, но мой взгляд упал на песок острова, и я побледнел от счастья. Так вот зачем привёз меня сюда добрый капитан Генри! Песок был из чистого золота.

Придя в себя от изумления, я взглянул на моложавого старика. Он был тоже бледен и, сдерживая волнение, смотрел на мои высокие запыленные сапоги.

- Брат мой,- начал он в смущении прерывающимся голосом.- Брат мой, простите мою дерзость, но не позволите ли вы взять с ваших сапог немного этой драгоценной земной пыли? У нас на острове её совершенно нет, а ведь это очень редкая и драгоценная вещь...

- Ради бога! Возьмите сколько угодно,- забормотал я в смущении.

Сейчас же меня окружила толпа обитателей странного острова. Припав к моим ногам, мужчины и женщины с жадными лицами стали осторожно собирать с моих сапог пыль, дрожа и волнуясь, заворачивая её в тонкую бумагу.

- О, дайте нам вашей пыли,- говорили они певучими голосами, в которых звучала смертельная тоска.- О, дайте нам вашей земной пыли, ведь на нашем проклятом острове нет ни единой пылинки, ни единой пылинки. Ах, как невыносимо скучно и пусто без пыли. Дайте нам хоть щепотку пыли из Осаждённого города.

А я забыл голод и не мог отвести глаз от огромного количества золота, рассыпанного вокруг. Через минуту на моих сапогах не было ни одной пылинки. Тогда я сказал:

- А вы, позволите ли вы взять с собою немного песку с вашего Острова?

- О добрый друг,- раздались голоса обитателей Острова.- Берите нашего песку сколько угодно, и да будет с вами мир.

В этот миг прозвучал голос капитана Генри:

- Скорей собирайтесь, друзья, больше оставаться на берегу нельзя ни минуты. Сейчас начнётся отлив, и мы рискуем посадить корабль на рифы.

Пираты с брига торопливо втаскивали на корабль мешки, набитые золотом. Паруса распускались. Белая круглая магнитная луна всплывала над морем.

Сэр Генри бросил мне мешок и сказал:

- Поторопись, дружище. Сейчас мы снимаемся. На первый раз этого вам хватит.

Сдирая с пальцев ногти, кусая губы, я стал набивать мешок золотым песком и едва успел, надрываясь под непосильной ношей, шатаясь, взойти по трапу, как якорь подняли.

Страшная буря разыгралась в эту ночь в океане. Мачты валило. Порыв ветра сорвал у меня с головы пиратский флаг, и из уха хлынул зловонный гной, пахнущий крысиным гнездом.

Потом наступило небытиё.

Потайной фонарь луны освещал тёмные живые тучи над Осаждённым городом. В темноте средневековых переулков колебалось пламя стенных решётчатых фонарей. Тяжёлые низкие ворота были плотно закрыты на засовы. За каждым углом прятались негодяи в широкополых шляпах, скрывая в складках плащей ножи и кастеты. Они подстерегали меня, желая ограбить. А я, перебегая от дома к дому, скрываясь в нишах незнакомых ворот, тащил в мешке золото из гавани на край города, к своему лучшему другу, чтобы он переплавил золотой песок в слитки и надёжно припрятал его. Это был верный и преданный друг. Ему одному верил я среди предателей, негодяев и разбойников, кишевших вокруг меня, как бактерии какой-то невероятной болезни, ещё более страшной, чем бубонная чума.

Опасным и тяжёлым был этот далёкий путь в предместье. Лишь незадолго до рассвета достиг я низких окон, плотно закрытых дубовыми ставнями с вырезанными на них сердцами. Над тяжёлыми воротами висела подкова. Я постучал условным стуком, и меня впустили.

О, как постарел мой лучший друг! Теперь он был похож на алхимика. Вероятно, со дня нашей последней встречи прошло немало лет. Неужели и я стал таким же суровым и строгим?

Но каждая минута была на счету. "За дело",- сказал я, в двух словах объяснив другу всё. Через озарённый низкой луной двор мы прошли в кузню, и до самого утра в кузне свистели мехи и гудел горн, в котором, багрово светясь, плавился песок с удивительного острова. Так как скоро в Осаждённый город должны были вступить враги, то было решено расплавленному золоту придать форму спасательных кругов, выкрасить белой краской и, надписав на них "Король морей", подвесить к потолку кузни, чтобы неприятельские солдаты не отняли моего золота, моего единственного богатства.

С первыми лучами солнца всё было готово. Блестя свежей краской, спасательные круги висели под закопчённым потолком кузни, и слова "Король морей" звучали как эпитафия.

Оставаться дольше было нельзя. Итак, мне суждено было расстаться со своим золотом. В последний раз посмотрев на него, я выбежал.

Уже вокруг стреляли пушки, скакали всадники и падали стрелки. Пуля, пропев пчелой, бегло ужалила меня в ухо, и я застонал. "Скорей, скорей в гавань, на борт "Короля морей". Капитан спасёт меня от солдат, ворвавшихся в город. Он увезёт меня на чудесный остров, где люди не знают пыли. Никто не посмеет тронуть меня, если на средней, самой высокой мачте будет трепетать чёрный флаг с белой козлиной головой".

Но было поздно. Пропало всё - и золото, и капитан Генри, и чудесный остров.

Лампочка под потолком горела просто и понятно, как всякая электрическая лампочка в тёмную зимнюю ночь. В темноте окон вспыхивали и передвигались фосфорические полосы прожекторов. Стёкла сотрясались и звенели от проезжавших на улице грузовиков.

Тишина жужжала в ушах, и тяжёлое страшное ожидание чего-то заставляло напрягаться все мои нервы.

Я в смятенье смотрел на полуоткрытую дверь и ждал того, кто должен был войти. О, если бы это был мой добрый старый капитан, сэр Генри! Он избавил бы меня от тяжести и напряжения, он увёз бы меня на своём бриге на чудесный Остров Золотого Песка, по пламенной синеве моря.

И вот в коридоре зазвучали шаги. Я с трудом поднял голову с подушки. Дверь распахнулась, и в палату вошёл деловой походкой чёрт. Это был очень приличный, приятный чёрт в чёрном сюртуке и белых манжетах. Он улыбался. Ужас охватил меня.

- Сэр Генри! Сэр Генри, сюда, на помощь! - закричал я и выстрелил в черта из кольта, с которым не расставался никогда: ни наяву, ни в бреду. Чёрт ловко увернулся от пули и обратился доктором.

...В палату ворвалась сиделка...

Вокруг меня и в меня хлынул звон, грохот и смятенье. И чей-то знакомый и незнакомый, страшно далёкий и маленький (как за стеной) голос сказал то ужасное, короткое и единственное слово, смысл которого для меня был тёмен, но совершенно и навсегда непоправим.

1920