Н. Кальма - Книжная лавка близ площади Этуаль

— Как командир? — спросил, проталкиваясь к хижине, Верзила. — Что сказал доктор?

— Только что вынул пулю из ноги, — тихо ответило несколько голосов сразу. — Крови-то, крови вышло — Парасоль не успевал выносить!.. Спрашиваешь, что сказал доктор? Ты что, не знаешь Клозье, что ли? Из него ведь слова не вытянешь. Как будто что-то задето в ноге — нерв или сухожилие. Словом, кажется, командир будет на всю жизнь хромой.

— Он в сознании? — Даже у Испанца в голосе слышалось волнение.

— В сознании. Даже подшучивает над доктором, — с видимым удовольствием вступил в разговор белесый маленький партизан, весь увешанный гранатами на поясе своей вельветовой куртки. — Доктор ему пулю вынимает, боль, наверно, адская, а Леметр вдруг говорит: "Давайте я вам помогу, Клозье, эта нога моя старая энакомая, я знаю ее лучше вас". Клозье на него цыкнул, а Парасоль, который многих раненых лечил, когда был на своей медицинской практике, говорит, что никогда еще такого мужественного пациента не видел. Молодчина наш командир! — заключил белесый партизан и даже языком прищелкнул в знак наивысшего одобрения. — А это кто с тобой? Новенькие волонтеры? — спросил он, только тут заметив Даню и Марселя.

— Связные из отряда Байяра со срочным поручением лично к Леметру, объяснил Верзила. — Пойду спрошу доктора, можно ли командиру разговаривать.

Испанец сказал брюзгливо:

— Что там разговаривать! Пускай идут, быстро докладывают, что им поручено, и сейчас же выкатываются обратно. Надо дать командиру покой.

— И я так думаю, — кивнул Верзила. — Идемте, ребята, и постарайтесь не задерживаться.

Он первым на цыпочках вошел в хижину, за ним последовали Даня и Марсель. На мгновение Даня ослеп: после дневного, туманно-рассеянного света его осветило яркое сияние по крайней мере десятка карбидных фонарей, развешанных по всем четырем стенам хижины. "Наверно, так много фонарей, чтоб делать операцию", — успел подумать Даня. В следующее мгновение он увидел двух человек в белых халатах, которые стояли к нему спиной и что-то делали, нагнувшись над сколоченной из досок кроватью. Того, кто лежал на кровати, Дане видно не было — его загораживали собой доктор и второй человек в белом халате, видимо студент-медик Парасоль, о котором говорил белесый партизан.

Верзила, войдя, так и замер у порога. Он смешно, по-гусиному, вытягивал длинную шею, чтобы увидеть раненого, но и у него ничего не выходило.

Между тем доктор смазывал рану йодом, присыпал чем-то и от времени до времени командовал Парасолю:

— Марлевые шарики!.. Пинцет!.. Салфетки!

Парасоль спросил очень тихо:

— Не обнаружили чувствительности в мягких тканях?

— Была команда не трепаться, — так же тихо отвечал ему Клозье. Помоги мне лучше завязать этот узел.

Раненый не подавал голоса. Люди в хижине затаили дыхание. Даня смотрел, как быстро и ловко двигались умные руки Клозье. Вот он закрепил узел на повязке, обрезал лишнее ножницами и, бережно уложив ногу, которая стала похожа на запеленатого ребенка, отодвинулся от кровати. Даня увидел серебристую щетку волос, плотно прижатых к подушке, загорелую полоску лба. Потом… потом глаза его встретились с глазами командира Леметра. Яркие фонари, стены, белые халаты — всё вдруг закружилось, поплыло…

Даня одним прыжком перемахнул хижину, у кровати упал на колени.

— Наконец-то! — слабо произнес по-русски раненый.

Даня обхватил обеими руками дорогую серебряную голову.

— Ты?! Ты! Папа! Господи!..

И припал к отцу.

— А пилотки на вас, знать, не нашенские?

Оба — отец и сын — молча кивнули. Они знали заранее: именно с пилоток начинались вопросы: откуда вы, братцы, где вам их выдали, чего там, так далеко от дома, делали, куда сейчас путь держите?

В начале пути Даня и Сергей Данилович так радовались своим, с таким упоением слушали русскую речь, раздававшуюся кругом, что не только охотно отвечали, но и сами напрашивались на разговор. Но сейчас, когда промелькнули названия "Кочубеевка", "Божково", когда до Полтавы оставалось час-полтора езды…

Оба приклеились к окну. Смотрели молча, жадно на пустые серые поля, на желтеющие купы деревьев, а главное, главное — на белые мазанки. Их было много — ярких, целехоньких, таких нарядных издали. Значит, не все выжжено, не все загублено, не все живое перебито. Вот бежит мальчонка, босой, белоголовый, совсем довоенный пацан. И вон сколько хаток, похожих на белых барашков, улегшихся на выгоне! И глубоко внутри начинала шевелиться надежда, обдавала жаром: "А может… все-таки…" Но чуть ловил глаз черную, обугленную трубу, другую, третью — и сразу становилось тяжко, душно, Даня начинал судорожно теребить ворот куртки, а Сергей Данилович отворачивался: слишком хорошо читал он в лице сына.

Случайный попутчик по купе не сразу понял, что им не до него. Только что оба — и отец и сын — охотно сообщали ему, велика ли Полтава и почему зовется степным городом, а сейчас уткнулись в окно — и молчок.

— Так есть, спрашиваю, в вашей Полтаве вузы? — громко, точно глухим, повторил он.

— Ах да, вузы, — кивнул отец, — конечно, вузы… Даня, это Божково. Ты готов? — Он вытащил из-под скамьи потрепанный чемоданчик, скатанную шинель, а Даня потянулся, не глядя, за своим вещмешком.

— Прибываете, значит, в родные края? — никак не унимался попутчик. И живые, целые прибываете. Вот радость-то для ваших встречающих!

И опять наглухо заперлись оба лица, опять никакого отклика, и спутник наконец-то что-то сообразил:

— Ну, счастливо, счастливо же вам, братики! Шоб вернуться до ридной хаты та до ридной маты!

Вокзал? Нет, вокзала не было. Была груда кирпичей, сожженные ремонтные мастерские по другую сторону путей да кое-как расчищенный перрон. Таясь друг от друга, они оглядели всех женщин на перроне. Чего они ждали? Ведь даже телеграммы решили не посылать — им уже было известно, что в Полтаве немцы сожгли более четырехсот домов, что выжжен весь центр, что угнали больше двадцати тысяч человек. И все-таки…

— Ну, пошли же! — с сердцем сказал Даня.

И они пошли, почему-то отбивая шаг, как в военном строю. Сергею Даниловичу это было, наверно, больно (раненая нога мучительно ныла), но он быстро шагал рядом с сыном. Их обогнало несколько военных машин. Подыми они руку — их, наверно, посадили бы, но ни один из них не догадался или не захотел. Подымались к центру по Пролетарской, по бывшему привокзальному району. Раньше здесь было много зелени, сквериков, каких-то киосков с напитками, мелких лавчонок. Сейчас — одни только полоски огородов, где еще пряно пахли укроп, лук, конопля. У Дани вдруг заболела голова, стала совсем как чугунная — от запахов, что ли, или от не по-осеннему жаркого солнца? И лезло в эту болящую голову что-то совсем несуразное. Например, что он не успел почистить ни себе, ни отцу сапоги и теперь пыль покрывает их густо, точно серой замшей. Или: понравится ли Лизе та голубая французская косынка, которая лежит рядом с блокнотом на самом дне вещмешка? Надо ли было прятать так глубоко подарок Николь? Николь сказала, что это самая дорогая ее вещь. Мама всегда говорила, что девочки обожают тряпки. Говорила? Почему говорила?! Почему в прошедшем?!