Александр Кононов - Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)

На миг в глазах квартирной хозяйки вспыхнула радость, она крикнула громко: "Лаб диень, пуйка" ("Добрый день, сынок"), и тут же добавила шепотом:

- Арвида нет.

- А где он?

- Не знаю. Не приходи сюда больше, слышишь?

- Арестован... - прошептал Ян.

- Нет, нет. Он вовремя уехал. А куда - кто же знает? Ну, я думаю, он скоро вернется. Вернется! - Добрая женщина похлопала Редаля по спине: - А теперь иди.

В казарму Ян вернулся вовремя, за пять минут до срока, указанного в увольнительной.

Несмотря на это, через день его все-таки вызвали к начальству - к прапорщику Румянцеву.

- Где был в воскресенье? - морщась, словно от зубной боли, спросил его прапорщик.

- По улицам ходил, ваше благородие... гулял.

- Ой, гроб! - сморщился еще больше офицер. - Врать надо поскладнее. К кому заходил? Был ведь в Измайловских ротах?

- Так точно.

- Ну вот. Это другое дело. К кому заходил?

- Не могу знать.

- Как это так: "Не могу знать"? Должен знать, к кому ты заходил. Сам ведь понимаешь: должен.

Ян стоял молча. Дело-то скверно поворачивалось. Наконец он решился:

- Разрешите доложить.

- Ну-ну!

- Я ночевал в том доме... год назад. Меня тогда привел мой попутчик, мы вместе с ним ехали по литеру в Петербург. Он и привел меня к своему земляку, латышу. А фамилии латыша я так и не спросил.

- А попутчика твоего как зовут? В какой он части служит?

- Не могу знать. Зовут Вольдемаром, а фамилии не знаю. И где служит, тоже я у него не спросил.

- Ой, гроб! Слыхал я: латыши не умеют врать. Но чтоб до такой степени... Придется, голубчик, лишить тебя увольнительных. Так я и доложу ротному. Ступай!

- Слушаю, ваше благородие! - гаркнул Ян, обрадовавшись такому исходу дела.

Вечером он рассказал про этот разговор Степану Федорову, с которым успел подружиться.

Степан протянул:

- Ну-у, брат! Еще год назад ты этим не отделался б. Загремел бы в штрафной батальон, не меньше. А теперь смотри-ка! Чуют наши офицеры, чуют что-то... Образованные. Они ведь у нас больше из инженеров да из студентов.

- А что они чуют?

- А то, что нашего брата лучше сейчас не трогать.

- Меня-то все-таки наказали? Увольнительных лишили?

- Ну, без этого, брат, нельзя. В часть, наверно, поступило донесение от полиции. Или из сыскного, что ли, черт их там знает, откуда. Значит, прапорщику Румянцеву надо же как-то отчитаться: с виновного, дескать, строго взыскали. Дис-ци-пли-нарно. Понял?

- Да я и сам так подумал: хорошо все-таки кончилось.

- Хорошего-то, положим, тоже мало. Без увольнительных с тоски можно околеть в казарме.

- Ничего... Что ж теперь сделаешь? Письма буду писать домой в свободное время.

И чтоб слова не расходились с делом, Редаль сел писать домой отцу, от которого давно не было вестей.

Взяв лист серой бумаги и огрызок химического карандаша, он задумался.

О жизни в казарме в письме рассказывать нельзя: военная цензура вычеркнет.

Расспросить, как живется дома, можно; только если отец ответит правду, ее опять цензор вымарает.

И Ян написал, что он жив-здоров. А когда лежал он в госпитале, видел Ивана Шумова, садовника. Садовник обещал дать адрес своего сына, Грегора, да забыл. Слышно, что Грегор в университете учится, а может, его уже призвали в армию.

Ян подумал, прибавил, что кланяется всем, вздохнул и заклеил конверт. Цензуре с таким письмом делать будет нечего.

От отца ответ пришел неожиданно скоро - дома все по-старому, а Грегор Шумов живет в Петербурге, "может, где-нибудь недалеко от тебя, ты его хорошенько поищи там".

Легко сказать "поищи". Наступил уже семнадцатый год, а Яну Редалю ни одной увольнительной так и не дали.

Но скоро ему стало не до Шумова. Однажды - это было во второй половине февраля - солдатам был дан строжайший приказ: не выходить из казарм. В город не пускали никого, даже примерных в глазах начальства службистов унтер-офицеров. У ворот казармы стоял сменявшийся четыре раза в сутки усиленный караул.

Казалось, рота была теперь наглухо отгорожена ото всего, что происходило за ее стенами.

Несмотря на это, а может быть, именно поэтому с воли сюда проникали невероятные вести, одна удивительней другой.

Бунтуют питерские рабочие. Ну, это еще могло случиться. Городовые стреляют с крыш. Выступила против правительства четвертая рота Павловского пехотного полка. Этому и хотели и боялись верить. Литовский полк будто бы весь целиком заявил: усмирять народ он не будет.

До самого вечера солдаты автороты говорили шепотом - не из страха. Им надо было втихомолку обсудить между собой самое важное: что, если вышлют броневики против рабочих? Каждого из них, кто отказался бы стрелять, самого ждал расстрел.

Серьезное наступило время! Надо было решать.

И недаром, видно, прошли суровые годы войны, годы не только лишений, но и трудных раздумий... Недаром почти каждый из солдат мог бы вспомнить много горького из своего детства, - у кого отца зарубили в пятом году жандармы, у кого избу у родных спалил карательный отряд драгун. Были и такие - из коренных рабочих семей, кто знал по рассказам старших, как после московского восстания без суда убивали семеновцы всех встречных на улице с мозолями на ладонях - почетным знаком трудовой жизни...

Обильно была полита кровью русская земля. И теперь подымались всходы.

Вечером солдаты автороты поздно разошлись по своим нарам - и заснуть не могли: в душе каждого тревожная родилась решимость, росла мужественная радость. Пусть всех до одного ждет расстрел - палачей среди них не найти. Даже службисты-унтера поняли это. И молчаливо склонились перед общей волей.

Наутро солдаты самочинно - без побудки - высыпали на двор казармы, ворота распахнулись словно сами собой.

Офицеры исчезли; некоторые из них через несколько дней вернулись с красными бантиками на шинелях.

Все перевернулось!

Митинги, митинги... По рукам ходил журнал, на котором картинно - в красках - был нарисован кавалергард в медной крылатой каске (таких уже не носили в военное время), на могучей вороной лошади, - и каска и уздечка лошади были украшены красными лентами.

"Да здравствует бескровная февральская революция!"

Потом хоронили убитых полицией: в неоглядной толпе, среди обнаженных на морозе голов, плыли высоко поднятые, обитые кумачом гробы - и казалось, им, как и самой процессии, не будет конца.

Степан Федоров быстро наладил - через самокатчиков - связь со всеми автокомандами Питера, с тыловой автомастерской.

Был выбран ротный комитет, в который единогласно прошли два прапорщика, семеро солдат, и среди них - Степан Федоров и Ян Редаль.

47

Наступил день, утро которого (так, по крайней мере, казалось большинству жителей столицы) отмечено было только ледоходом на Неве да сонным - по случаю пасхального праздника - малолюдьем улиц.