Альберт Лиханов - Лабиринт

Коля умолк на мгновенье, вдохнул побольше воздуха, словно собирался нырнуть на самую глубину.

- А теперь, - проговорил он, - проверьте у всех руки...

И ребята и родители недоуменно молчали.

- Проверьте руки, Михаил Михайлович, - повторил Коля, - ведь тряпку Бобров уносил в туалет, это видели все. Значит, с доски стерли рукой. Коля слегка побледнел. - Я точно знаю, что стирали рукой. И рука, как ее ни оттирай, все равно в мелу.

Коля сел. Толик с благодарностью и с удивлением взглянул на него. Второй раз сегодня Коля помогал Толику. Вот он, значит, какой! Толик смотрел на Колю, и тот вдруг весело подмигнул ему. На сердце стало веселее, будто плыл Толик по морю и уже силы терял, выдыхался, но появился Коля и кинул ему спасательный круг. Или руку протянул и на берег вытащил.

Минуту Махал Махалыч молчал, потом вздохнул облегченно и, странное дело, улыбнулся.

- Будь по-твоему! - сказал он.

- Михаил Михайлович! - воскликнула удивленно Изольда Павловна. - Что ж это такое?..

Директор вопросительно взглянул на родителей.

- Как? - спросил он бодро. - Проверим?

- Чего уж там! - сердито сказала бабушка, боявшаяся бандитов. Доводите до конца!

- До конца! - подтвердил Цыпин папа, а Махал Махалыч уже шел между рядов, оглядывая руки.

14

И вдруг Толик увидел Цыпу.

Он изо всех сил тер о штаны свои руки.

Цыпа! Значит, это Цыпа! На воре шапка горит! Так вот как он решил отомстить, гад!

Махал Махалыч проверил руки у Женьки, взглянул на Цыпины ладошки, ничего не заметил и шагнул было дальше, как вдруг Машка Иванова сказала удивленно:

- А штаны-то!

Махал Махалыч вернулся.

- Ну-ка встань! - велел он Цыпе.

И тот, сразу вспотев, медленно вынул из-под парты свои длинные, костлявые ноги.

По классу покатился гул. Будто морская волна, которая несется, мчится к берегу, с каждой минутой становится выше, выше - и вот грохочет о прибрежные камни.

Коленки Цыпиных брюк были белым-белы, словно он ползал по доске на карачках.

Лицо его залилось зеленой краской. Цыпа озирался на скамейку, где сидели родители, и Толик услышал, как оттуда прогрохотали полковничьи шаги.

Цыпин папа, красный, как взломанный арбуз, приблизился к сыну и хлобыстнул его тяжелой рукой по уху.

- Сукин ты сын! - воскликнул он.

И вдруг произошло неожиданное.

Произошло то, чего никто не ждал, даже сами ребята.

Пятый "А" расхохотался.

Пятый "А" дергал коленками, валялся на партах, кто-то даже упал на пол. Пятый "А" хохотал, покатывался, давился со смеху. Пятый "А" ржал как ошалелый, умирал со смеху, лопался на части.

Полковник растерянно озирался. Цыпа ревел. Отошла в угол Изольда Павловна, погасив стеклышки пенсне. Родители испуганно дергали своих ребят за рукава, чтобы они утихли, угомонились, а Машкин брат даже дал ей порядочного тумака, но ничто не помогало.

Пятый класс хохотал.

Но хохотал как-то не так. Как-то невесело. Истошно, дико, психовато, но невесело.

И вдруг мама Коли Суворова оторвалась от двери и быстро пошла по рядам. В ее глазах, широко открытых, виднелся страх. Она проходила по рядам и гладила ребят по голове, легонько шлепала по щекам, и ребята постепенно успокаивались, лишь изредка всхлипывая от странного смеха. И никто уж не мог вспомнить, отчего он смеялся. То ли было смешно, то ли горько...

Класс утихал, а Толик, который даже не улыбнулся за все это время, вдруг решил по-взрослому: если в такую минуту дети смеются, большие должны плакать.

Не успел он подумать это, как на первой парте, рядом с Машкой Ивановой, громко, навзрыд заплакала мама...

Часть третья

НОВЫЙ СЫН

1

На клетчатой клеенке посреди стола лежит листок бумаги. Маленький белый прямоугольник. Клеенка блестит, как море в солнечную погоду, листок походит на плот. Ему бы еще парус да теплый ветер в спину, и он бы поплыл, поплыл... Куда только?

Баба Шура, мама и Толик сидят за столом и глядят на белый листок. Все молчат, будто думают, куда по плывет плот, если бы ему паруса да теплый ветер.

Нет, баба Шура про такое думать не способна. Да она и не на листок глядит-то, а сквозь него. Прошивает взглядом и клеенку и стол - новые, наверное, козни строит.

Мама смотрит на листок, страдая, словно что-то у нее очень болит, да она молчит, терпит. Потом отрывается от листка и на четвертый стул смотрит. Где раньше отец сидел.

Мать смотрит на стул то удивленно, то вопросительно, будто узнать что-то у него хочет, спросить, потом снова взглядом никнет, опускает голову, на листок глядит. Не до плота ей, не до моря, не до теплого ветра.

Одному Толику кажется, что клеенка - море и листок - плот, а никакая не повестка в суд.

Он вообще в толк не возьмет: почему в суд?

Судят воров, хулиганов - это ясно. Но как будут судить отца и мать? И за что?

Отец ушел из дому, и он прав. Он не хочет больше так жить. А мама хочет. Ну и все. Разошлись люди. Разошлись, как в море две селедки, такая поговорка есть. А что Толик мучается, так это его дело. Что мама плачет не плачь, если хочешь, решай по-другому. Отец ушел - тоже его дело. Ничье больше. Разве еще бабкино. Остальным свой нос совать сюда запрещается.

А тут - суд! Толик представил судью в черной мантии и в круглой шапочке, как в кино. И отца с матерью на желтой яркой лавке. Скамья подсудимых.

- Как вас судить будут? - спрашивает Толик у матери.

- Обсуждать, - вяло отвечает мать. - Тебя делить.

Вот еще новости! Делить! Что он, пирог? Толик даже рассмеялся. Представил, как судья черную шапочку снимает, рукава у черной мантии закатывает, берет нож, длинный, широкий, на камбалу похожий, - видел Толик такой в столовке - и Толика на две части, будто пирог, режет. Одну - маме, вторую - отцу.

Утром мама не пошла на работу. Открыла шкаф, достала нарядное платье.

- Дура! - Бабка скривилась. - Надень похужее! К бедным-то сожаленья побольше, суд-то, он тоже не лыком шит!

Мама послушалась, надела старенькое платье, губы помадой подвела. И тут бабка со своим указом.

- А ну-кось, - говорит, маме фартук подавая, - губы утри. На суду народ будет, об ем подумай, какая предстанешь...

Потом баба Шура в кармашек свой потайной полезла, ключик вынула. Открыла со звоном сундук, старой рухлядью набитый. Ничего не бросает бабка - глядишь, пригодится. Вынула рвань - старые, залатанные штаны. Протянула Толику.

- Зачем? - удивился он. - В суд-то маму вызывают, не меня.

- А мать-то не твоя? - окрысилась бабка и, увидев, как сник Толик, добавила: - Со мной сидеть станешь, а если спросят чего - ответишь. Да гляди, - спину разогнула, - да гляди у меня!..

Толик думал, суд непременно в доме с колоннами должен быть, и тишина там почище, чем в больнице, потому что уж слово-то такое: суд! Народный суд! Решают, кого в тюрьму посадить, а кого выпустить. Но суд оказался в сером доме, грязном и обшарпанном. В вестибюле было накурено и наплевано, словно на захудалом вокзале.