Альберт Лиханов - Собрание сочинений (Том 1)

Васька дал длинную очередь на счетах, потом задумался, поглядел на меня, перевел взгляд за окошко и машинально вытащил из кармана несколько стручков. "Шляпа! - подумал я. - Сам наказывал пустые стручки подальше кидать, чтоб никто не заметил, а тут вдруг вытаскивает". Едва я подумал это, как Макарыч спросил Ваську безразличным голосом:

- От Белой-то Гривы пешком шли?

- Аха! - безмятежно ответил Васька.

- Через поле? - лениво говорил главбух.

- Аха, - отвечал Васька.

- А горох оттуда? Колхозный?

Васька побледнел, прикрыл было ладонью несколько стручков, лежавших на столе, и резко повернулся к своему начальнику.

Глаза у Васьки сузились в щелки, а Макарыч шел к нему, медленно, не спеша шагал через комнату, сдвинув очечки на кончик носа.

- Ну-кась, - сказал он неторопливо, - выворачивай.

Васька послушно вывернул пустой карман. Видно, эти стручки были последними.

- Колхозный горох-от? - наступал Макарыч. - Аль со своего огороду? Васька заливался краской. - Да нет, со своего не могет быть, домой не заходили - вон и корзинку с клевером занесть не успели. - Васька краснел, но молчал. Тогда Макарыч указал на меня пальцем: - И гостя свово воровать учишь? - Ваську уже всего трясло. - Ну-ка, милочек, - направился ко мне главбух, - выверни карманы.

У Васьки оставалось три стручка, а у меня карман был почти полный: я просто не поспевал за Васькой, он как-то быстро доставал горошины из сухих оболочек. Но вывернуть карман - значило доказать этому курносому бухгалтеру, что все, что он говорит, правда и мы с Васькой украли горох.

С меня спрос невелик, я как приехал, так и уеду, а что про Ваську говорить станут? Я вспомнил, как он отговаривал меня рвать этот горох, как рассказывал про отца.

Нет! Вывернуть карман - значило предать Ваську. Никакой Васька не вор. Я шагнул навстречу главбуху. Сейчас я ему скажу, что Васька не виноват, что это я. Только спокойно. Спокойно! Неожиданная мысль кольнула меня. Но ведь ясно же, что мы были вдвоем. Скажут: "Васька, а ты куда смотрел?!" Скажут: "Раз ты там был, значит, тоже виноват, значит, вы вместе!"

Я уже открыл рот, чтобы взять всю вину на себя, и в последнюю секунду - буквально в последнюю - сказал другое:

- А вы, товарищ главный бухгалтер, зря горячитесь. Да, у меня полкармана гороху. Но мы этот горох взяли из дому еще с утра.

Макарыч отступил и поддернул очки к глазам. Никак он не ждал такого. Да и я-то, честно сказать, не ждал.

Он ушел к своей конторке, сел и сказал оттуда:

- А мы это проверим.

- Проверяйте! - сказал я безразлично.

Вот за это-то я мог поручиться: никто нас с Васькой в колхозном горохе не видел.

* * *

- Вообще-то ты молодец, - сказал, вздохнув, Васька, когда пересчитав все, что требовал Макарыч, он освободился и мы вышли на улицу. - Только если ему вожжа под хвост попадет, худо будет. Дома-то мы нынче гороху не сеяли, вынюхает, под суд подведет, паразит.

- Да неужто, - возмутился я, - за два кармана гороху?..

- Вот тебе и "неужто"! Порядок такой есть: пригоршню возьмешь - и то посадить могут. По законам военного времени.

- Так война-то кончилась! - удивился я.

- Война-то кончилась, а законы остались.

Я вздохнул. Нет, что-то тут не так, несправедливость какая-то. Ладно, я здесь чужой, меня, может, и надо судить за карман гороху, но Васька-то, Васька - тутошний, колхозный. Он же не только считает, он и коней запрягает, и пахал сегодня, хотя его никто не просил. Неужто же ему за это кармана гороху жалко?

Мы сидели на завалинке. Васька, хмурясь, дымил цигаркой. Вдруг он напрягся, прислушался.

- Машина идет, - объявил Васька и, помолчав, прибавил: - Не эмтээсовская.

- Как это ты узнал? - спросил я, прислушиваясь к далекому тарахтению.

- По мотору, - ответил Васька. - К нам тут одна машина ходит, за молоком, а эта - другая.

Рокот мотора усилился, и через несколько минут, заслонив улицу пылью, прямо у конторы затормозила газогенераторка с фанерным фургоном вместо кузова.

Из кабинки выскочил щуплый старик шофер, за ним вышла большая, пухлая тетка.

- Примай подмогу! - крикнул весело старик и распахнул у фургона заднюю дверцу.

- Хе, подмога! - проворчал недовольно Васька. - Стрижем-бреем да гуталином торгуем.

Из черного нутра фургона, кряхтя, сползла короткая седая старуха, ростом меньше меня, затем втроем - старуха, старик шофер и пухлая тетка стали вытаскивать из фургона еще что-то, тяжелое и неудобное.

Когда они расступились, я опешил. На тележке с шарикоподшипниковыми колесиками сидел безногий дядька в офицерской фуражке. В одной руке он держал некрашеный фанерный чемоданчик.

Безногий оглядывался вокруг, говорил что-то теткам и старику шоферу, потом сильно оттолкнулся свободной рукой и поехал к нам.

- Здорово, хлопчики! - крикнул он издалека. - Не найдете ли гвоздика подлиннее, ногу вот свою хочу подковать.

Дядька, улыбаясь, подъехал к нам.

- Вот было две ноги, - сказал он, останавливаясь, - а стало четыре. Раньше двух было много, а теперь на трех не уедешь. - Он пошатал одно колесо, норовившее отвалиться.

- Аха! - сказал Васька, поднимаясь и обходя инвалида. - Счас, дядя!

Мы быстро пошли к Васькиному дому, почти побежали.

- Это он, - сказал Васька, - помнишь? Вместе с отцом воевал!

Я вспомнил, как дома, в городе, рассказывал Васька про отца и про инвалида, который один остался живой.

- Ты иди назад, - спохватился Васька, когда мы уже подошли к дому, подсоби ему устроиться, я счас...

Я вернулся к конторе.

Инвалид, отцепив коляску, уже сидел на лавочке у правления и разглядывал подшипник.

- Ну, где гвоздь? - спросил он, увидев меня.

- Сейчас, - ответил я. - Васька несет.

- Ну, ну, - проговорил инвалид, откладывая коляску и открывая фанерный чемодан. Там лежал сапожницкий инструмент - молотки, мелкие гвоздики, дратва, железная лапа, на которой подбивают обувь. - А то, вишь, у меня мелочь. - Он взял щепотку гвоздиков, высыпал их обратно, словно посеял.

Я внимательно разглядывал инвалида. У него было красивое, чуть скуластое лицо в редких крапинках веснушек, крепкие, мускулистые руки, покрытые густыми волосами, и вообще, если закрыть ноги, он ничем не походил на инвалида, на тяжелораненого.

И у мамы в госпитале, и в городе, на улицах, я видел других инвалидов. В госпитале, понятное дело, люди лежали после операций, и лица у них были больные, изможденные, усталые, и мне их было жалко. В городе мне почему-то часто попадались совсем другие инвалиды - пьяные. Они громко говорили между собой, пересыпая слова тяжелой бранью, стучали костылями по земле, доказывая что-то друг другу. Этих инвалидов я боялся и обходил их стороной, а моя бабушка называла их психами и говорила, что это они нарочно куражатся, чтобы показать себя. Ясно, я встречал и других инвалидов - спокойных, стоящих в очередях, хотя инвалидам полагалось получать продукты без очереди. У меня щемило сердце, хотелось, чтобы люди, ни слова не говоря, расступились и пропустили безрукого инвалида к прилавку.