Альберт Лиханов - Собрание сочинений (Том 3)

- Мне вообще здорово повезло, что я записался к Константину Федоровичу. - Он покосился на Леночку, озорно подмигнул ей, рассмеялся. Нет, не в этом смысле, в другом... Живописцев из нас, конечно, сотворить было невозможно, но он научил нас другому: человеческому. Понимаете, живешь, крутишься, суетишься и вдруг, в одно мгновенье, понимаешь, что жизнь-то проходит мимо тебя. Закаты, рассветы, травы, цветы, люди, которые рядом с тобой, их лица. В суете ты их уже не видишь, некогда все, дела, дела, дела... Я думаю, Константин Федорович прожил счастливую жизнь, он замечал ее, видел ее приметы, понимаете?.. И нас, кажется, научил.

Анна Павловна никогда не видела Бориса таким взволнованным, никогда не говорил он так сбивчиво и отвлеченно, их прежние разговоры напоминали странное интервью: вопрос - ответ; как жизнь - так-то; какие новости - в кабэ закончили новый проект... Борис резал линолеум, печатал гравюрки, дарил ей, это было вдали от искусства, но, оказывается, не в этом суть. Борис - преуспевающий инженер, ему приходится что-то там рассчитывать, придумывать, конечно же, иметь дело с людьми, и слава богу, слава богу, что Костя оставил ему это внимание к окружающему, к жизни... Анна Павловна наклонилась к Борису, погладила его по рукаву, сказала:

- Спасибо, Боренька! То, что вы сказали, - это, понимаете, необычно слышать от вас и оттого еще дороже.

Щеки Бориса заполыхали румянцем, он взмахнул смущенно руками, стал говорить о полотнах Константина Федоровича, все с шумом поднялись, отодвинув стулья, и по традиции пошли по комнате, двигаясь от картины к картине. Так было всегда, каждый раз, и чем ближе подходил этот момент, тем всегда, каждый раз, неувереннее чувствовала себя Анна Павловна. Но на этот раз что-то сжалось в ней, она растерянно всматривалась в лицо Сережи, Леночки, Бориса, ничего еще не подозревающих, спокойных, и подумала: а они, что скажут они? Нет, они обрадуются, это бесспорно, и все-таки, все-таки... И потом - кем будет для них она после этого? Старая знакомая женщина? Вдова их бывшего учителя, и только?

Стол убрали, Леночка помогла ей унести на кухню грязные тарелки, все расселись в кресла.

- Ну что ж, Анна Павловна? - спросил Сережа. - Начнем? Вам помочь? Не ругайтесь, я знаю, - засмеялся он, - вы сами, всегда сами, но сегодня, может, помочь?

Анна Павловна пристально взглянула на Сережу - откуда он может знать? - но тут же улыбнулась: господи, она становится по-старчески подозрительной, он просто хочет помочь, полотна нелегки, это вечное Сережино соучастие, даже в мелочах, и только.

Она кивнула, соглашаясь.

- Хорошо, сегодня ты поможешь. - Она помолчала. Слово "сегодня" прозвучало подчеркнуто, это так и следовало делать. - Да, да, сегодня, повторила она и опять оглядела лица гостей. - Сегодня особенный день, сказала Анна Павловна медленно.

- А вы особенный человек, - не к месту вставила Леночка, - пятнадцать лет каждый год отмечать день рождения умершего мужа - это может лишь особенный человек.

Анна Павловна взглянула на Леночку. Нет, Лена - это не Борис, впрочем, может, тут чисто женское - видеть только внешние факты. Она хотела как бы похвалить ее. За что? Анна Павловна не в том возрасте, когда похвалы, комплименты и вообще слова что-то значат, если они касаются ее лично. Зря Лена ее прервала. Она только начала. Самое главное.

Будто не услышав Лениных слов, никак на них не ответив, Анна Павловна повторила так же неспешно:

- Сегодня особенный день, друзья мои. И я счастлива, что вы со мною, рядом, одной было бы очень тяжко.

В комнате стало тихо. Анна Павловна глядела на пол перед собой, но чувствовала встревоженные взгляды гостей.

- Все эти годы, - сказала она, - я пыталась устроить полотна Константина Федоровича. Некоторые из них брали на выставки, но с выставок они всегда возвращались сюда. Я получала предложения от частных коллекционеров, но Константин Федорович мечтал о другом. Словом, эти именины совпали со счастливым днем! - Она напрягла голос, улыбнулась, хотела, чтобы ее известие прозвучало радостно, но голос сорвался, она закашлялась, вытирая слезы, но не переставая улыбаться. - В общем, дорогие друзья, несколько полотен Константина Федоровича берет Русский музей, понимаете, Русский музей!

- Прекрасно! - воскликнула Леночка. - Наконец-то! Это же полное и безоговорочное признание.

- А весь архив с письмами забирает Архив литературы и искусства, добавила Анна Павловна.

- Как порадовался бы Константин Федорович, - сказал Борис, - это же счастье, наша вера не пропала! Мы были правы, получается - у нас двойной праздник!

- Двойной, двойной, - кивала Анна Павловна. Леночка и Борис помогли ей преодолеть какую-то горечь, господи, столько лет хлопот увенчались успехом, и она должна, просто обязана радоваться, какие могут быть сомнения?

- Значит, мы прощаемся? - спросил тихо Сережа. - Прощаемся с полотнами.

- Да, - проговорила Анна Павловна, - их хотели увезти раньше, но я настояла, чтобы это было только завтра и мы могли все вместе проститься.

Она встала, подошла к шифоньеру, отдернула занавеску, соединявшую шкаф со стеной. За цветастую штору был упрятан грубо оструганный двухэтажный стеллаж, на котором, как огромные книги с золочеными корешками, стояли картины в рамах.

Сережа вытащил первую из них, они приставили ее к шифоньеру. На полотне стояли трое: человек атлетического вида в сапогах и кожаных галифе, другой - в противогазе, третьим был мальчик в крагах, огромных черных крагах. За спинами людей виднелся красный мотоцикл. Костя увлекался тогда новыми техническими идеями - изучал их и опасался. Он рассказывал ей, что Париж пугал его своим будущим, - техника и город, на его взгляд, должны были оттеснить людей...

Они перебирали картину за картиной: среднеазиатские минареты, лица стахановцев, портрет последнего парижского коммунара... Маленькие трубачи удивленно смотрели со стены на свободное пространство комнаты, заполнявшееся картинами. Анна Павловна взглянула на трубачей и замерла. Электрическое освещение придавало картине фиолетовый оттенок, и казалось, трое мальчишек заглядывают в комнату сквозь вечернее, синее от дальнего заката окно, и трубы их напряжены в сжатых пальцах, и они притаились, чтобы вдруг, неожиданно, заставив всех вздрогнуть, заиграть неизвестную испанскую мелодию...

Анна Павловна оторвала взгляд от трубачей, передала Сереже очередную картину и вдруг заметила его пристальный, изучающий взгляд. Она улыбнулась ему, кивнула головой, Сережа улыбнулся тоже. Потом они снова сели, уже сжавшись в плотную кучку, приставив тесно друг к другу кресла и стулья, потому что картины окружали их со всех сторон.

Они молчали.

Анна Павловна не могла бы сказать точно, о чем она думала сейчас, да и думала ли вообще. Она вглядывалась в холсты, как в лица, запоминая их навсегда, навечно, и этим было занято все ее существо, отрешенное от прочих забот. Она забыла даже про своих гостей.