Лев Рубинштейн - Музыка моего сердца

Ему показалось, что она покачала головой: «Долго вы будете малодушничать, господин ван Бетховен? Это ваше дело, а не моё…»

— Нет, нет, почтенная фрау, — сквозь зубы проговорил Бетховен, — я ещё желаю кое-что сказать…

В эти осенние дни он написал завещание. Оно было адресовано: «Моим братьям Карлу и Иоганну».

«О, вы, люди, считающие или объявившие меня озлобленным, упрямым или мизантропом, — как вы несправедливы ко мне! Вы не знаете тайной причины того, что я кажусь вам таким… Подумайте только: вот уже шесть лет, как меня поразил неизлечимый недуг, ухудшавшийся из-за несведущих врачей…

…Я ещё не в силах был сказать людям: говорите громче, кричите, ведь я глух…

Я глух… для меня нет отдыха в человеческом обществе, нет приятных бесед, нет взаимных излияний. Я должен жить как изгнанник…

…Несчастный пусть утешится, найдя такого же несчастливца…»

Он благодарил своих покровителей и лекарей и делил своё состояние между братьями.

В конце было приписано: «О провидение, пошли мне хоть однажды день чистой радости!..»

В эту ночь он спал плохо. Он просыпался от неожиданных толчков, как будто кто-то толкал его в живот. Он садился на кровати и шептал: «Боже мой, ведь это не сон, это явь! Я глухой, для меня нет места под этими пустыми небесами…»

Дождь лился за окном, и это постепенно его успокаивало. Самое лучшее время суток — это ночь. Когда спишь, ты ведь не глухой.

Ему снились звуки. Во тьме приглушённая дробь барабанов и плач медных труб. Колонны, освещённые огнями факелов. Знамёна склоняются перед гробом героя. Герой не пал духом, не сдался — он убит в сражении. Процессия идёт часами среди цветов и колонн. Трубы кричат, зовут, напоминают, и снова дробь барабанов.

Автор знал, кого хоронят при факелах, — хоронят Бетховена. Но сам Бетховен при этом был жив, он стоял у собственного гроба со шляпой в руке. И это было сладостно и великолепно, и звуки несли его, как корабль по тёмной и спокойной реке.

Тот Бетховен, который лежал в гробу, не сдался. И вот люди пришли к нему с факелами, чтобы сказать, что они его не забудут. И он никогда больше не будет один.

Когда он проснулся, оказалось, что он один. И он начал набрасывать на листках первые, ещё не совершенные фразы похоронного марша.

Потом он уехал в Вену. В городе он оставил похоронный марш и занялся другими сочинениями.

Бетховен жил в квартире при театре «Ан дёр Вин» и работал с утра до вечера. В 1803 году была написана соната ля минор для скрипки и фортепиано — знаменитая соната, которая впоследствии получила название «Крейцеровой».

Он не думал больше ни о Джульетте, ни о смерти. Он только работал и немного спал. Он неистовствовал на репетициях, ссорился с дирекцией и оркестром, менял квартиры, покрывал сотни листов бумаги замысловатыми значками, в которых переписчики нот едва могли разобраться.

Это была не та музыка, которая утешала людей предыдущего века. Это была музыка мучительная, сложная, уходившая в сторону от главной темы и главной тональности, — музыка человеческих сомнений, страданий, поражений, побед и мечтаний.

Почтенная фрау в углу его комнаты поблёкла и съёжилась. Завещание, написанное в Гейлигенштадте, было заперто в шкаф.

А Джульетта превратилась для него в фарфоровую статуэтку. Она словно замерла на полке в коллекции графа Галленберга. Он редко вспоминал её, а вспоминая, хватал шляпу и трубку и шёл в трактир.

Эту маленькую фигуру, топающую по улицам на коротких ногах, с цилиндром, сдвинутым на затылок, с руками за спиной, с мрачным, насупленным лицом, знали во всех трактирах Вены. Бетховен сидел в стороне за отдельным столом, пил вино, курил трубку и молчал, закрыв глаза.

Вена гудела новостями. Слышали вы про выходки генерала Бонапарта? Кто мог предвидеть, что он будет первым консулом республики и победителем на всех полях сражений! Этот хитрый безбожник, этот генерал босяков! Война может когда-нибудь дойти до ворот Вены! Что тогда будет? Впрочем, войска его апостолического величества ещё достаточно сильны, чтобы защитить добрую, старую, верную Вену…

Слова «его апостолическое величество» произносили громко… К ним прибавляли ещё «наш добрый император» и оглядывались на симпатичного старичка в очках, который поглощал свой скромный ужин возле самого очага. Ибо ни для кого не было секретом, что тихий старичок служит в тайной полиции.

Закончив свой ужин, старичок подсел к Бетховену. Он прекрасно знал, что Бетховен плохо слышит, и приблизил свой рот к самому уху музыканта — впрочем, так, чтоб это не бросалось в глаза.

— Я поклонник вашей музыки, господин ван Бетховен! Я слышал недавно вашу сонату ля минор. Это ново и прекрасно! И Бриджтауэр отлично сыграл…

— Он сыграл вычурно, — отвечал Бетховен.

— Гм… Но в обществе эту вещь оценили. Его сиятельство князь Лихновский…

— Князь Лихновский не очень-то разбирается в моей музыке.

— Гм… Осмелюсь спросить: что вы-сейчас пишете?

— Собираюсь сочинить симфонию.

— Если не ошибаюсь, третью по счёту? О, господин ван Бетховен! Меня увлекает ваша музыка, главным образом тем, что она глубока и велика, как волнующаяся стихия… Это дивно! Это ново! Это божественно! Этого нельзя выразить словами!

Старичок настолько разволновался, что на глазах у него выступили слёзы. Ему пришлось протереть очки.

— Благодарю вас, — отвечал Бетховен, — я не знал, что вы музыкант.

— Я, собственно говоря, не музыкант, но, обладая с детства чувствительной душой, склонной к возвышенному…

— Вы чиновник?

— Имею честь служить в финансовом ведомстве…

— Поздравляю вас и желаю успехов по службе. Руди, я сейчас платить не буду, запиши за мной…

Бетховен неожиданно схватил шляпу и вышел на улицу.

— Дурно воспитан и не имеет привычки уважать авторитеты, — процедил старичок в очках. — Князь Лихновский ничего не понимает в его музыке… Уходит, не попрощавшись… Характер странный и подозрительный.

— Я всё-таки кое-что слышу, — бормотал Бетховен, быстро шагая по улице. — Генерал Бонапарт… Вам бы такого генерала, глупцы!

Добрая старая Вена, город болтунов и лакеев… Войска его величества, терпящие поражение за поражением… Фальшь, ложь, трусость, угодничество… Ни слова правды! По агенту в каждом трактире… И так думаете вы победить республику, государство равных?..

Оттуда, из Франции, веяло воздухом, который волновал старую Вену. Приходили новые мысли и новые мелодии. Оперы, в которых герои поднимали кинжалы против тиранов, — музыка боевая, нарастающая, энергичная, песни, летящие, как ветер…

Может быть, в этом не было должной глубины, но в этом был призыв, звучащий, как фанфара.

Фанфара — это ведь сигнал; всего каких-нибудь три-четыре поты, но они запоминаются, как молитва.