Анатолий Маркуша - Щит героя

Мы переглянулись. Грачев был доволен и успел шепнуть:

- Вырвали пса!

И Карина Амазасповна вернулась с черным шерстяным шариком на ладони.

- Вот, пожалуйста, знакомьтесь. Нравится?

Грачев разулыбался и ничего вразумительного сказать не мог. Щенок был действительно прелестный - теплая, живая игрушка...

Примерно еще час Карина Амазасповна инструктировала Анатолия Михайловича, чем можно, нужно и чем нельзя кормить щенка, как купать, выгуливать, укладывать спать... Потом записала адрес и телефон Грачевых, предупредив, что, хотят они или нет, приедет в гости.

- И если он пожалуется, - она погладила щенка, - так и знайте: наживете в моем лице смертельного врага!

В конце концов мы с Анатолием Михайловичем выбрались на улицу.

- Ну, вы довольны? - спросил я Грачева.

- Никогда не думал, что бывают такие человекообразные собачата. Посмотрите, какое осмысленное выражение лица!

- Все, - сказал я, - погиб рыбак! Если вы уже говорите о выражении лица, то нетрудно представить, что будет дальше...

Мы погрузились в троллейбус и поехали к Грачевым.

По дороге разговаривали обо всем понемногу. В частности, я рассказал Анатолию Михайловичу об истории, происшедшей с Игорем. Как мне показалось, слушал он не очень внимательно, так что я даже пожалел - не стоило так на ходу и говорить об этом. Судьба Игоря была для меня далеко не безразлична.

Анатолий Михайлович все заглядывал себе за пазуху, поглаживал щенка и спустя какое-то время совершенно неожиданно спросил:

- Кем он был раньше?

- Кто? - не понял я.

- Петелин.

- Как - раньше? Игорь учится в восьмом классе.

- Я про отца спрашиваю.

- Летчик, Герой Советского Союза...

- Но он же не родился ни летчиком, ни тем более героем?

- ФЗУ окончил, слесарил на заводе. Кстати сказать, здорово у него это получалось. Потом пошел в аэроклуб, потом - в летную школу.

Для чего Грачеву понадобилось знать, кем был Пепе до начала летной службы, я не понял. В моем представлении он был прежде всего Летчиком, всегда Летчиком! Но разговор довести до конца не удалось, он был внезапно оборван самым бесцеремонным вторжением со стороны:

- А почему вы, гражданин, живность в троллейбусе перевозите? противно въедливым голосом спросила Анатолия Михайловича неизвестно откуда появившаяся женщина.

- Кому помешала моя живность? Щеночек, месяц ему...

- Не полагается. От собак зараза. И что будет, когда каждый начнет с собакой раскатываться? Зоопарк. Цирк! - Голос ее становился громче и возбужденнее, какие-то пассажиры начали уже оборачиваться в нашу сторону.

- Беззобразззие! И вы только посмотрите, - женщина искала единомышленников и обращалась к пассажирам, - он еще улыбается! Нахал такой. С животной в троллейбусе, и смеется...

- Простите великодушно, - спросил Грачев, перестав улыбаться, - вы случайно не из Сухуми?

Такого вопроса женщина не ожидала и клюнула:

- Нет, а почему вы решили, - вполне миролюбиво спросила она, - что именно из Сухуми?

- А там в обезьяннике таких дополна.

У склочной бабы от возмущения даже челюсть отвисла, но прежде чем она нашлась ответить, десятка два пассажиров покатились со смеху.

Убедившись, что массы на нашей стороне, Грачев вытащил щеночка, показал всем и задорно, на весь салон выкрикнул:

- Товарищи, решаем открытым голосованием - ехать нам или идти пешком? Кто за то, чтобы ехать, прошу поднять руки! Спасибо, товарищи!

Никого не ожидая в этот день, я тихонечко стучал на пишущей машинке, заглядывая в свои старые путевые записи.

И снова, в какой уже раз, в устойчивую тишину московской квартиры заглядывали зеленые, отороченные нарядной белой пеной волны Индийского океана, и в памяти ревел непрекращавшийся шестые сутки шторм экваториальных широт.

Но тут, обрывая сладостную горечь тропических воспоминаний, позвонили в дверь. Неохотно оторвавшись от гипнотизирующих видений океана и мгновенно возвратившись в наши средние широты, я пошел открывать.

На лестничной площадке переминались с ноги на ногу четверо незнакомых мальчишек. Увидев меня, разом, словно по команде, сдернули они форменные фуражки, и, должно быть, старший очень вежливо извинился за беспокойство.

- Входите, - сказал я и, признаюсь откровенно, безо всякого энтузиазма повел ребят в комнату.

- Мы узнали, - начал один из мальчишек, - что во время войны вы были летчиком и летали вместе с Петром Максимовичем Петелиным.

Все четверо смотрели на меня выжидательно.

- Да, во время войны я летал с Петром Максимовичем.

- У нас просьба: мы хотим собраться и поговорить о жизни и его подвигах и пришли пригласить вас в училище.

Приглядевшись к неожиданным посетителям, я вдруг понял - это же грачевские мальчишки!

- Вы сами пришли или Анатолий Михайлович вас подослал?

Они переглянулись. Один ткнул в бок старшего и сказал:

- Понимаете, это собрание... или встречу мы организуем сами... секретно. И ничего не можем сейчас сказать...

- Ну раз секрет, пусть будет секрет. А что я должен буду делать на этой встрече?

- Отвечать на вопросы - и все. Доклада не надо.

Прежде, чем распрощаться, один из ребят открыл портфель и вытащил большой портрет Пепе. Никогда такой фотографии я не видел.

- Похож? - спросил мальчишка.

- Похож. Но это не лучшая фотография Петелина. Самый живой, самый удивительный портрет у Игоря висит над кроватью...

- Мы знаем... - сказал один из мальчишек и осекся.

- Ну ладно, ребята, ничего не рассказывайте и делайте все, как договорились - секретно. Мой совет, с Галиной Михайловной, женой Петра Максимовича, повидайтесь... - и тут же понял - у Гали они были.

На том и расстались.

До дня встречи оставалась неделя. Разумеется, я не стал предпринимать никаких усилий, чтобы проникнуть в мальчишеские секреты, - и времени не было, да и не хотелось разрушать очарование тайны, которому подвержены все - и мальчишки, и взрослые...

За эту неделю мне раза два звонил Грачев, сообщил, что щенка они окрестили Керном, что Оля в полном восторге. О встрече и предстоящем разговоре Грачев не обмолвился. Я тоже не стал спрашивать. Говорил и с Галиной Михайловной. Она сказала, что дела Игоря идут на лад, кость срастается хорошо, пальцы двигаются почти нормально.

О предстоящей встрече в училище Галя тоже не сказала.

Дня за два до назначенного срока я заехал к Балыкову. Тема разговора была намечена давно, да все не находилось времени - то у меня, то у него. Застал Николая Михайловича в кабинете одного, в довольно мрачном состоянии духа и за странным занятием. На столе перед ним были разложены десятка два самодельных ножей-финок. Одни, выпиленные кое-как, выглядели скорее жалко, чем устрашающе, другие, отполированные, тщательно отделанные, с затейливыми наборными ручками, напротив, напоминали собой произведения искусства. Кстати, я обратил внимание, что ко всем ручкам приклеены маленькие бумажные ярлычки.