Владимир Павлов - Дозор на Сухой Миле

Всякий раз, когда дядька Кондрат говорил Есипу "ты", у того словно судорога пробегала по лицу. Но дядька Кондрат будто и не замечал этого. Ничего, пусть послушает. Пусть знает, что его лишний десяток лет, его должность и сам он для людей - ноль без палочки. Подумаешь, хозяин над всей деревней объявился!

- Замела облава Катерину. Замела... Заходила она ко мне намедни за справкой. Не помогла моя справка, - будто бы пожалел Есип Катерину.

"Что сам ты, что твоя справка - ноль без палочки", - снова подумал дядька Кондрат.

- Она часто ходила за солью. Что она меняла?

- Ну что? Может, свою одежку, может, мужнину. Видно, что-то оставалось. Не все выгребли, когда из гарнизона из Лугани приезжали.

- Проясним: не выгребли, а реквизировали. Как обо мне когда-то говорили. Рек-ви-зи-ро-ва-ли! У семьи бывшего активиста.

- Ладно, хоть саму с дитенком в живых оставили, - сказал дядька Кондрат. - А часто ли она ходила за солью или не часто - это как посчитать. Соль всем нужна. Огурцы пошли. Капуста на подходе. Что им есть, Катерине с Толей? Корову у них забрали? Забрали. Кабанчика забрали? Забрали, - загибал пальцы дядька Кондрат. - Тем только и жили, что люди дадут. А кто теперь много даст?

- Да-а, никто не даст, - сокрушенно сказал Есип. - Я иной раз и рад бы чего подкинуть, да вот, видишь. - Староста отвернул скатерть. Под скатертью лежали хлеб, лук, пара огурцов.

"Чтоб тебе пусто было! - подумал дядька Кондрат. - Утром, не иначе, мачанку ел, и сейчас вон подбородок от жира блестит. Да и в хлеву, слыхать, кабаны так и стонут".

- Я считал, Кондрат, что ты первый про Катерину прослышал, - хитро сказал Есип, переводя снова разговор на другое. - Вы ж когда-то вместе ходили менять.

- Когда вместе ходили, тогда все и знал. А теперь щепотка соли в чугунок у меня найдется. Да и калий из нового гумна выручит, если настоящая выйдет.

- Я вот думаю, что будет с Катерининым хлопцем. Один остался. Пока мать воротится из Германии, пропадет хлопец, - сказал Есип.

Скорее всего, это было главное, о чем он хотел сказать, зазвав Кондрата к себе. По какую роль отводит ему? На всякий случай осторожно заговорил:

- Ты говоришь - воротится. Что-то не слыхать было, чтоб возвращались.

- Ну, а если не воротится, то почему бы матери с сыном не быть вместе?

- Ты о чем, Есип?

- А о том, что у меня новое распоряжение есть молодежь в Германию отправлять. Уяснил?

- Уяснить-то уяснил, да не до конца, - ответил дядька Кондрат.

- Не прикидывайся, не надо. Хлопец у Катерины большун уже. Поедет в Германию - специальность приобретет, возмужает, культурным человеком станет.

- Толя - дитя горькое, а не хлопец. Сирота, можно сказать. Что ж, по-твоему, слабого и обидеть можно? - говорил дядька Кондрат, чувствуя, как в нем закипает злость.

- Теперь все - и слабые и сильные, - заметил Есип.

- Это с какой стороны посмотреть.

- Проясним. Вот я - староста. Мне доверена власть тут, в Березовке. А у кого власть, тот и сильный и умный. Так? - спросил Есип и сам себе ответил: - Так! Дальше смотрим. Вот конкретно. Пришло распоряжение из Лугани отправить молодого человека в Германию. А я не отправил. Кто я в таком случае перед новыми властями? Са-бо-таж-ник! Меня уже и расстрелять можно, потому как я перед ними - слабый. А всякая жаба силу имеет на своей кочке. Я помирать не хочу ни за Катерину, ни за Толю, ни за самого близкого. Пожить хочу. Человеком, как когда-то... А меня и тогда завистники ели, и сейчас от людей спокойной жизни нет...

Высказался Есип и примолк. Сидел под образами. Голову набок свесил. Вспоминал что-то свое. И лишь глаза время от времени, лениво, как у сонной мухи, ворочались под бровями.

Вспоминал и дядька Кондрат.

Есип, в свое время кряжистый, крепкий мужчина, пристал в примы к тщедушной березовской женщине, к тому же еще и немолодой. Многие объясняли это тем, что Есип был на ту пору немым. Неведомо за какие деньги он прикупил еще одну корову вдобавок к той, что стояла в хлеву у женщины, кобылу с жеребенком, три десятины земли. Стал нанимать батраков. Два лета и сам Кондрат пас Есипову скотину.

Крутой нрав был тогда у Есипа. Батраки подолгу у него не задерживались. Одного молодого хлопца чуть было жизни не решил. Тот чистил свиной хлев свиньи, надо сказать, у Есипа водились на славу - и клял на чем свет свою работу. В конце концов пожелал свиньям утопнуть вместе с Есипом в том, что он каждый день вычищает. Бросил вилы и стоит, дух переводит. Тут и наскочи хозяин. Билом от цепа измолотил батрака до полусмерти. Пришлось самому чтоб не пошло по людям, чтоб не остаться виноватым - везти бедолагу в Погост к докторам. А когда хлопец мало-мальски очухался, Есип прогнал его.

Многие диву давались, как немой реагировал на то, о чем они говорили. Словно мог подслушать, словно слышал их голоса.

А он и в самом дело слышал. Спустя два года умерла та болезненная женщина. Есип устроил кое-какие поминки и то ли с горя, то ли на радостях вдруг запел: "Две метелки, три лопаты - тра-та-та!" Бабки стали креститься на образа и - дай бог ноги! - за дверь. Виданное ли дело - немой заговорил!

Спрашивали потом у Есипа, зачем он это делал, зачем прикидывался немым. "А чтоб знать, что обо мне люди говорят, чтоб людей узнать", - ответил он.

Пришло это теперь на память Кондрату, и он сказал Есипу:

- Может, кто-нибудь добровольно согласится в Германию поехать. Ты же людей когда-то изучил хорошо, должен знать, к кому обратиться.

Есип ухмыльнулся:

- Новые люди выросли. Добровольно они теперь в лес идут. - И, давая понять, что разговор окончен, встал из-за стола. - Завтра запрягай моего жеребца и вези хлопца в Лугань. А сейчас пойдем-ка к нему. Пускай собирается.

С крюка на стене снял било. Намотал ремешок на запястье. Левой рукою показал на дверь, пропуская Кондрата впереди себя.

- И на черта ты этот рожон с собой таскаешь? - уже в сенях не выдержал - спросил Кондрат.

- От собак отбиваться и... от людей, - ответил Есип.

Они пришли на Катеринино подворье. Хата была на замке. Под поветью стояла тележка, с которой Толя каждый день ездил за дровами. Но самого мальчика нигде не было.

Пожилой партизан Антон скорее согласился бы отдежурить два внеочередных наряда на кухне, чем полдня пасти коров у Сухой Мили.

Сухой Милей назывался взлобок, густо поросший дубняком, молодой березой, разным кустарником, а больше того - лещиной. Столько лещины Антон еще нигде не встречал. Взлобок и в самом деле тянулся на добрую милю, вплоть до старого ельника. А тому еловому лесу уже не было конца до деревни Сухая Миля.

Однако когда речь шла о пастьбе коров, то имелась в виду не деревня, а самое далекое поле тамошнего довоенного колхоза. Там, где росла лещина. Накануне войны поле оставили под пар, а в войну оно стало никому не нужным и так травянело уже три года. Оно и выглядело теперь не полем, а скорее поляной, на которой высыпали березки и молодые елочки, поднявшиеся уже по колено.