Евгений Пермяк - Бабушкины кружева (сборник)

Я не успел мигнуть, как она оказалась без кофты и юбки.

Тут, кто бы и в чем бы меня ни обвинил, но я не отвернулся. Что бы и кто бы ни говорил, но прекраснее на земле нет создания, нежели девушка, готовящаяся стать молодой женщиной. Иссиня-темная, почти нетелесная, Стася, распугав утят, задержалась на берегу, стоя ко мне спиной, будто высеченная из какого-то неизвестного коричневого камня, простирала руки к солнцу, потом, грациозно нагибаясь, пробовала рукой, достаточно ли тепла вода, потом плескала ее на себя и растиралась ею, зная, что я смотрю на нее. А потом прыжок, и затем крик:

- Ой, я тону! Спаси меня!

Я и не шевельнулся. В этом озере не было места, где бы самое короткое весло не доставало дна.

Разозленный и очарованный, я ушел в деревню.

Стася нагнала меня на полдороге и сказала, что ей показалось, будто она тонет, и что она теперь остудила свою душу и свое сердце, которое навсегда останется холодным, и она, может быть, от этого скоро похолодеет вся и ее похоронят далеко от родных кочевий.

А я сказал на это:

- Хватит морочить мне голову! Я завтра же начну хлопотать тебе документы и пропуск. У тебя есть на что купить билет, и ты уедешь к своей матери и братьям.

Стася не сразу согласилась на это. Она еще немножечко поиграла в несчастную влюбленную и даже поплакала, а потом сказала, что уедет только через месяц.

- А почему не раньше?

И она снова разразилась клятвенными причитаниями:

- Белая птица!! Золотое утро! Голубое небо! Сладкий сон!

Оказалось, что она не могла уехать, потому что ей нужно было отблагодарить меня и Султана. Заштопать наше белье и носки, высушить на солнце одежду (как будто от нее у нас ломились сундуки и мы не носили зимой обычные деревенские дубленые полушубки). Затем она хотела сделать что-то еще, а главным образом запомнить мое лицо, мой голос, мою походку, мою красоту, русые кольца, голубые очи, потом уже уехать...

- Как хочешь, - сказал я. - Живи. Мне-то что... Только больше не приставай с дурацкими затеями...

- Не буду! - сказала она. - Клянусь золотым крестом и святым духом.

И она больше не приставала ко мне. Ее пыл сменился холодом уже на другой день, и я пожалел, что так резко обошелся с нею. Все-таки она, по моим убеждениям, была "отсталый, несознательный элемент". Нужно было "терпеливее разъяснять", как учил меня райпродкомиссар, ведавший продовольственными работниками района в десять волостей.

Теперь Стася держалась ближе к Султану, помогала ему ходить за лошадьми, ухаживала за Пестрянкой, водила ее в степь вместе с Рыжиком, а я увлекся сенокосом и пропадал с Егоршей в степи. Мне доверили одноконную косилку, а потом научили грести также одноконными граблями.

В этот год трава была высокая, густая, сочная. Егорша, боясь дождя, торопился с уборкой сена. Работала вся хозяйская семья, даже меньшая внучка нашей бабушки, девятилетняя Дунечка. Косили и ночью. Егорша, видя мое рвение к работе, обещал к осени справить для меня шубу из поярковых овчин черного, "почти что сарапуловского" дубления.

И я работал. Работал не столько ради шубы, сколько ради самой работы, необыкновенно радостной и веселой. Чувствовать себя взрослым, пригодным "для настоящего дела" мне было очень приятно. И шестнадцать часов работы в день с маленькими перерывами на еду меня нисколько не утомляли.

Бабушка даже сказала:

- Такой и хрестьянствовать бы мог... А что ты смеешься?.. Дольше бы прожил. Да неизвестно, где оно, счастье, в городу или в нашей Лисянке...

Я не спорил. Я и в самом деле не знал, что будет со мной. Звали же меня работать на опытное поле. Обещали натаскать, а потом послать учиться на агронома. Могло и так случиться. Думать об этом не хотелось, когда кругом так привольно, когда птицы то и дело выпархивают из-под ног лошади, когда выскакивают вспугнутые косилкой серые степные лисички - корсаки, дают стрекача длинноухие косые, перебегающие высокой травой из одного березового колка в другой.

И это веселое время косьбы навсегда бы осталось в памяти светлыми, радостными днями, если б они не были омрачены...

Утром в степь прискакал на хромой кобыле соседский мальчишка Семка.

Он, запыхавшись, давясь своими словами, чуть не плача, сообщил:

- Салтанко вместе с цыганкой вчера с вечера кудай-то делись. А утресь хватились - ни Рыжика, ни Пестрянки, ни нового ходка на железном ходу... Кинулись мы с бабушкой в кухню, где Стаська спала, - и бубна нет... И сундучка ее нету... И Салтанова кошеля нету... Хотели скакать во все концы. А на чем поскачешь, когда все кони в степи?..

Выслушав Семку, я почему-то вдруг захотел пить... Потом... этого можно было не сообщать... я заплакал. Громко, не стыдясь...

Егорша облил меня водой.

- Брось ты, паря! Лошадь-то ведь казенная. А корова все равно порченая... так и так бы она от тоски сдохла... Вспомни, какие глаза у нее были, чисто умалишенные... Еще и сдуреть могла. Совсем бы худо было. Может, к лучшему, что ее умыкнули...

Егор не понимал моего горя. Разве оно было только в потере Рыжика, которого никогда не заменит никакая другая лошадь? Не может быть после первого любимого коня второго. Не может. Неужели мне жаль было корову, которую я разлюбил после памятного разговора в камышах?..

- Найдутся, никуда не денутся, - утешал Егорша. - Про Кулунду только говорится, что она без края, а край у нее есть. Для них тоже трибунал подберем...

Лежа на сене ничком, не подымая головы, я сказал Егорше:

- Не утешай! Я ведь не только Рыжика, но и товарища потерял. Я ведь спал с ним рядом. Сахаром делился, - почему-то я вспомнил именно о сахаре, когда можно было привести более существенные доводы нашей дружбы.

А потом я отлежался. Егор вырыл бутылку первача и дал мне полстакана.

- Глушит, - сказал он. - Старое снадобье. Выпей!

И я выпил. Мне на самом деле вдруг стало как-то легче.

Семка, не вынимая пальца изо рта, смотрел на меня с горечью. В его глазах стояли слезы.

- Они, пожалуй что, к Славгороду подались, - вдруг вымолвил Семка. Если бы моя не хромала, так можно бы на ней... С коровой-то далеко не ускачут, живо бы споймали.

Я ничего не ответил мальчику. Я знал, что они подались не к Славгороду, а на Барабу. "На Расею метнем..." - запомнились мне слова Стаськи.

Конечно, их можно было догнать. Порасспросить встречных... Кому не бросятся в глаза маленькая корова с золочеными рожками и лошадка, подстриженная, как никто и никогда не стрижет в этих местах коней! Можно было напасть на след. А что потом?

Нагнать и сказать: "Ты вор, а ты лгунья, ты заплатила мне обманом за то, что я пожалел тебя"?

Это невозможно. Таких прямых слов я не мог произнести. Да и, кроме того, если уж Султан решился на дезертирство... Он же считался мобилизованным... Если он оказался способным украсть Пестрянку и Рыжика, он мог и не отдать их... Не стал же бы я стрелять в Султана...