Евгений Пермяк - Дедушкины очки (сборник)

"Ну ладно, - решил тогда про себя Сергунька. - Скоро четверть кончается. У меня по арифметике тоже "тайное слово" найдется".

Не долго ждать пришлось. Замаячил конец четверти. А у Петьки в тетрадке одни гуси-лебеди о двух крыльях летают: двойки. И в четверти "гуся" обещают. Как такой табель Петька отцу на фронт перепишет? Чем рапортовать будет? Не зайцами же!..

Петька к Сергуньке кинулся:

- Скажи, Сергуня, как это ты по арифметике только пятерки получаешь?

Сергунька, не будь плох, отвечает:

- Слово тайное знаю, вот и получаю.

Не стал Петька дальше расспрашивать и повел товарища в березовый перелесок. Показал ему, из чего он петли делает и как их ставить нужно.

Понял Сергунька, что у него было плохо, и тут же смекнул, из чего он может сделать петли еще лучше. А потом так натаскал Петьку по арифметике, что для него и четверка не в новость стала.

А у Сергуньки охота хорошо пошла - и по три зайца за ночь ловил. А дома об этом ни слова. Зачем до поры до времени говорить! Могут и хвастунишкой назвать.

Снесет свою добычу Сергунька в охотничью лавку - там ее в книжку запишут. Копит охотник зайцев на фунт чаю да на пять пачек пиленого сахара. Сразу чтобы. Что там по осьмушке чай таскать, - пускай бабушка полной горстью его заваривает и сахар не растягивает по куску на два дня.

Все гладко шло, да только Сергунькина мать сказала, что у гитары струны пропали. Все семь. А ей без гитары - как бабушке без чаю. Когда матери бывало совсем невмоготу, когда письмо с фронта долго не приходит, запрется она в маленькой горенке и начнет струны перебирать да тосковать тихим голосом по Сергунькиному отцу. Попоет, поплачет, и легче ей станет. Отойдет.

Косится мать на Сергуньку, а спрашивать не спрашивает. Но все-таки однажды сказала:

- Не могли же струны сами по себе с гитары сняться и уйти!

А бабушка на это свое слово вставила:

- Конечно, не могли. Не иначе, что домовой их унес. Кому же больше? Ну, да беда не велика. Побалуется озорник и опять их на гитару натянет.

И вот пришло утро.

Бабушка поднялась раньше всех:

- Батюшки! На гитару струны вернулись!

Потом смотрит - на столе восемь осьмушек грузинского чаю красуются в виде буквы "С". И тут же пять пачек пиленого сахара разложены.

Радости было на весь дом. Каких только ласковых слов не сказала Сергуньке бабушка! И мать тоже. Особенно когда на гитаре струны увидела. А потом смотрит - одной струны нет. Самой тонкой.

- Как же это так? - говорит. - Почему же наш озорник "домовой" не все струны отдал?

Теперь Сергуньке таиться было больше не для чего, и он прямо сказал:

- Мама, тонкую струну заяц оторвал вместе с кустиком, к которому она была привязана. Видно, большой заяц был. Русак.

- Жалко, - говорит мать, - такую струну: она самая главная.

Тут бабушка поднялась с лавки и опять свое слово вставила:

- Плохо ты видеть, Анна, стала! Твоя самая главная, самая тонкая струна за столом сидит, чай с пиленым сахаром пьет, - сказала старуха и кивнула на раскрасневшегося от чая и бабушкиной похвалы Сергуньку.

...Через два дня на гитаре появилась недостающая струна. И никто не мог понять, откуда могла она взяться. Даже дотошный Сергунька и тот доискаться не мог, кто это сделал.

А сделал это Петька Чебаков. Тайно. Захотелось, видно, парню стать не хуже товарища и тоже звенеть "тонкой струной".

ШЕСТОЙ МАЛАХАЙ

Мне было тогда лет семнадцать. Я служил в заготовительной конторе разъездным. Это была должность "человека верхом". Куда пошлют, туда и едешь. Что поручат, то и выполняешь.

Как-то ранней весной меня послали на Копылуху, где выпасались табуны нашей конторы. Я поскакал туда с большой радостью.

Там у меня был друг Кусаин, и я всегда останавливался у него в юрте.

Перед казахскими юртами нередко можно было встретить лисенка, привязанного к колу. Делалось это так: вбивали в землю кол, на кол надевали скользящее кольцо с ушком, к ушку привязывали цепь, а на цепь сажали лисенка в ошейнике. Лисенок бегал вокруг кола. Скользящее кольцо не позволяло цепи запутываться. С лисенком играли дети, кормили его, ухаживали за ним. К зиме лисенок становился лисой, а затем - малахаем, особой казахской шапкой, напоминающей треух.

Приехав к Кусаину, я увидел большую красивую лису, привязанную к колу. Она, развалившись, кормила пятерых лисят. Лисята не были на привязи.

- Добыл всю семью, кроме отца, - сказал Кусаин.

- Как же они не убегают? - спросил я у него.

- Куда им бежать? - ответил тот. - Зачем бежать им от матери? Как они будут жить? Кто их будет кормить? Маленькие. Плохо бегают. Охотиться не могут. А тут им хорошо. И мне хорошо: вырастут - шесть малахаев будет.

Пока я жил у Кусаина, все свободное время отдавал лисе и ее детям. Кусаин вырыл неподалеку от кола нору и застлал ее шерстью. Лису кормили сырым мясом и потрохами. Лисят подкармливали кобыльим молоком.

Лиса временами забывала о неволе. Она радовалась вместе с резвящимися лисятами, тщательно вылизывала их, играла с ними и покорно растягивалась у норы, когда приходило время кормить своих крошек.

Лиса - трудно приручаемый зверь. Шумы и голоса людей пугали ее, дым и огонь костра страшили ее. Соседство собаки - опасное соседство. Но у нее дети, она мать. Чувство материнства заставило лису примириться со всем. Оно сильнее страха. Оно заставило ее забыть о цепи и ошейнике - о неволе.

Иногда лису выводили на прогулку. Это делал сын Кусаина. Он надвязывал цепь и бегал с лисой по степи. Лисята бежали следом.

Лиса, туго натягивая цепь, стремилась в глубь степи - подальше от жилья, от чужих запахов, в родные просторы. И каждая такая прогулка ей, наверное, казалась началом освобождения. Но напрасно: цепь возвращала ее. Мы поворачивали назад. И лиса теперь не стремилась бежать первой. Она плелась за нами, понурив голову. Плелась к ненавистному колу, в ненастоящую, выкопанную человеком нору. А лисята ничего не понимали. Они бежали, перегоняя один другого, завязывая дорогой безобидную грызню...

Завершив свои дела, я уехал к себе. После этого я не был у Кусаина несколько месяцев. А поздней осенью меня снова послали на Копылуху.

Погода стояла отвратительная. Тучи ползли над степью так низко, что, казалось, их можно было хлестнуть плеткой, если чуточку приподняться на стременах.

И вот я приехал. И конечно, сразу же к Кусаину. И тотчас же спросил о лисе.

- Посмотри, - сказал он. - Посмотри.

Не расседлывая лошади, я побежал к лисьему колу, за юрту. Там я увидел неподвижно сидящую лису. Ее исхудавшая острая морда стала вытянутой и тонкой. Лиса напряженно смотрела в степь. Ее скулы нервно вздрагивали. Она не обратила на меня никакого внимания. Изредка устало и медленно мигая, лиса не переставая вглядывалась вдаль, будто желая кого-то увидеть сквозь мглистую пелену.