Евгений Пермяк - Сказка о сером волке

Евгений Андреевич Пермяк

Сказка о сером волке

Роман

"Сказка о сером волке" повествует о встрече двух братьев председателя большого колхоза Петра Бахрушина и бежавшего в гражданскую войну в Америку Трофима Бахрушина, решившего на склоне лет побывать в родном селе.

I

Все ладилось у Петра Терентьевича Бахрушина, и казалось, неоткуда было ждать даже самого малого облачка, которое могло бы омрачить это ясное утро.

После объезда полей и участков, довольный увиденным, он пребывал в самом разотличном настроении. Яровые пошли в такой рост, что хоть не уходи с поля. Коровы, несмотря на жару, не сбавляли удоя. Наконец прибыли долгожданные двадцать четыре тонны кровельного железа. Солнышко и то словно подмигивало в этот день удачливому председателю.

Разнуздав и привязав к правленческой коновязи Жимолость, Петр Терентьевич поздоровался с приезжими плотниками, прошел в старый, тесный председательский кабинет. И там, будто по его заказу, из приглушенного настольного репродуктора послышался "Танец маленьких лебедей".

Музыка - добрая спутница Петра Терентьевича. И в нелегкие годы своей жизни он обращался к ней со своими раздумьями.

Человек сердечный и тонкий, Бахрушин огрублял себя, точно стесняясь показать людям свой мир чувств и переживаний. Не всегда удобно седеющему человеку, да еще занимающему видное положение, восторгаться чарующей мелодией, которая, смолкнув, все еще продолжает звучать где-то в забеленной временем голове.

Дослушав "Танец маленьких лебедей", выключив репродуктор, Петр Терентьевич подошел к письменному столу и увидел под старинной гирькой продолговатый белый конверт, оклеенный иностранными марками.

- Сашунька! - позвал он секретаря-машинистку. - Где ты?

Вошла худенькая белокурая девушка в легком маркизетовом сарафанчике.

- Я тут, Петр Терентьевич. Сводку перепечатываю.

- Оказывается, письмо какое-то пришло, а ты хоть бы что...

- Так я же не хотела мешать... из "Лебединого" ведь передавали...

Петр Терентьевич посмотрел на девушку и с напускным безразличием сказал:

- Неужели из "Лебединого"?.. А я как-то мимо ушей пропустил.

- Да ладно уж, Петр Терентьевич, - улыбнулась девушка. - Лебедята-то все еще, наверно, у вас перед глазами скачут.

- Может быть. Только теперь время служебное. А мы с тобой люди солидные. Так или нет?

- Наверно. Особенно я.

Бахрушин расхохотался.

- Откуда письмо, Сашуня?

- Из Америки, Петр Терентьевич.

- Из какой Америки?

- Из Нью-Йорка, Петр Терентьевич. Вот. Тут написано.

Бахрушин надел очки, прочел.

"Господину президенту колхоза "Коммунистический труд" Бахрушину Петру Терентьевичу".

- Да кто же меня может знать в Америке по имени и отчеству?

Девушка не ответила.

- Это письмо, вернее всего, о бычках, - высказал догадку Бахрушин. - У нас нынче пять племенных бычков на экспорт берут. Что ж ты не вскрыла, не прочитала? Доложила бы. Как положено секретарю.

- Я не должна была вскрывать это письмо, Петр Терентьевич...

- Это почему, если у тебя от меня допуск ко всякой переписке?

- А к этому письму меня никто не допускал, - ответила Сашуня, понизив голос и опустив голову.

Разглядывая далее конверт и прочитав имя отправителя, Бахрушин вдруг умолк. Рука его дрогнула. Кольнуло в боку. Пол под ним слегка качнулся. На мгновение потемнело в глазах, потом снова стало светло. Даже слишком.

- Сашуня, ты иди и допечатывай, что там надо... Да выдерни ключ из двери, чтобы минут с десяток ко мне никто не входил.

Девушка ушла. Бахрушин медлил с распечатыванием письма.

"Значит, не без колокола звон", - вспомнил он о слухе, дошедшем до него еще в прошлом году.

А слух состоял в том, что брат Петра Терентьевича, Трофим, считавшийся убитым сорок лет тому назад под Омском, живет в Америке.

На это никто тогда не обратил внимания, тем более что слух принес прожженный враль и забулдыга фотограф, кочевавший из одной районной газеты в другую.

А теперь не оставалось сомнений - Трофим жив.

Петр Терентьевич вскрыл конверт и вынул вчетверо сложенное письмо, из которого выпала фотографическая открытка.

С открытки глядел человек лет шестидесяти. В шляпе. В хорошем клетчатом пиджаке. При галстуке.

Это был Трофим. Постаревший и обрюзгший, но не потерявший крутого излома поседевших бровей. Та же знакомая отцовская горбинка на носу, тот же широкий лоб, и та же ямка на подбородке. Он смотрел со снимка на Петра Терентьевича не заносчиво, не возвышая себя над ним, а даже наоборот взгляд Трофима показался Бахрушину усталым и скорбным.

Бахрушин имел обыкновение прежде разглядеть нового человека, а потом начинать с ним разговор. Так он поступил и теперь. Рассмотрев Трофимову карточку, он принялся читать письмо, отпечатанное на пишущей машинке куда более четко и опрятно, чем это делала правленческая машинистка Сашуня.

"Мая 12 дня 1959 года

город Нью-Йорк

Любезный брат мой Петр Терентьевич!

Не удивляйся, мало ли чего не случается на белом свете. Хотел я прожить мертвым для тебя, для первой моей жены Дарьи Степановны, для всех, кто меня знал. Да не сумел.

После того, как я отступил с Колчаком из родных Бахрушей, мне много пришлось постранствовать. От Колчака я убёг под городом Омском. Потому что я раньше других понял, что ему скоро будет полный разгром, и я не захотел ради оттяжки этого полного разгрома класть мою молодую голову. Перебежать фронт ко красным я тоже боялся, потому что не мог ожидать пощады даже от тебя, моего родного брата. И я, подался в Шанхай. А из Шанхая уплыл искать счастья в Америку. Потому что мне в России ни от какой власти пощады ждать было нельзя. Если бы даже взяли верх белые, они бы меня тоже прикончили как дезертира. Ведь я же убёг из ихней армии.

В Америке спервоначалу жилось мне впроголодь. А потом я повстречал русских кержаков. Они-то меня и пристроили работать на ферму в Нью-Йорк-штате, к одному старому и богатому фермеру по имени Роберт. Этот Роберт мною очень дорожил, а потом он помер, а я остался при его вдове по имени Эльза. Она на семь лет старше меня. У нее от Роберта дочь. А у меня от нее никого и теперь-то уж, само собой, никого и не будет. По званию я считаюсь фермером с наемным трудом. Несмотря на это, ваш посол уважил мое чистосердечное прошение, в котором я, как принявший молоканскую веру, ничего не утаил, и велел пустить меня в Советский Союз на тридцать дней, не считая проезда туда и обратно. И наш департамент тоже не усмотрел в том, что я должен повидать брата и родное село, ничего противоречащего. За меня хлопотал Джон Тейнер. Он пишет разные разности в газетах и поедет со мной, чтобы описать, как я приеду в родное село и как я там буду жить. К тому же я, как молоканин, не должен умереть, не вымоливши не для себя, а для своей души прощения на коленях у тебя и у Дарьи Степановны, которую я бросил ради того, что боялся умереть молодым.