Радий Погодин - Дверь

- Знаем. - Владелец боксера кивнул охотно и радостно. Пахло от него металлом и смазочными материалами. - Тамерлан, что ли, не полководец? Царь! Хромой Тимур! Все знают. И все равно называют. Тут в микрорайоне три Тамерлана бегают. Один азиат. Один кавказец. Один дворянин. Все трое асфальтовые лбы. Их вон даже вот эта Ядзя презирает.

Ядзя была болонка. Чистенькая, с черным сердитым носиком. Ее хозяйку, крепко подвяленную даму в велюровой куртке, звали Валентина Олеговна. Голос у нее был от другой дамы, свежий и сдобный, как бы для чаепития.

- У меня до этого тоже были муж и собака, - говорила она, благоухая ванилью французских духов. - Муж тоже научный работник. Собака тоже кобель.

- Разве Ядзя кобель? - спрашивал Петров, чувствуя себя балбесом.

- Нет, Ядзя девочка. У вашей дочери Анечки муж научный работник.

Петров не решился ей возразить, может быть и научный.

Однажды на набережной Фонтанки присел перед Гульденом и приласкал его высокий мужчина в коже. И пошел через горбатый мост. И возникло у Петрова ощущение, что уходит в воду мачта затонувшего парохода. С тех пор при встрече они любезно раскланивались.

Валентина Олеговна разъяснила, что это Арнольд Николаевич, крупный инженер. Тридцать книг написал по своей специальности. А тут возьми жена да и разведись с ним, со всей решительностью усталой женщины. И любовница от него ушла к другому. "Хватит, - сказала, - неопределенного положения". А дочка - наоборот, пришла. С ребенком. Поссорилась с мужем и пришла. От этого его мама заболела. А гулять с собакой кто будет? Арнольд Николаевич даже из командировки прилетал, чтобы гулять с собакой. Старая была собака. Тоже сука. Он повел ее усыплять. Вернулся - плачет. "Тяжело, - говорит, терять друга". Вечером вышел гулять один. Так и гуляет ежевечерне. Снег ли, ветер - гуляет. Наденет коричневое кожаное пальто, кожаные перчатки, кожаную кепку - шевро-мароккан, все коричневое, и гуляет, прихрамывая. Очень хороший человек. Хочет завести таксу. Я его отговариваю. Но он упрям. "Такса, - говорит, - друг. У меня вертикальная схема, у таксы горизонтальная. Мы с ней подходим, как единство противоположностей". Я ему объясняю, что ему нужен близкий человек. Но он же осел. Не обижайтесь, но мужчины все ослы. Им близкий человек не нужен - только горизонтальная схема.

Все было интеллигентно, чудесно, если бы...

Почти каждый день вламывались к нему Эразм Полувякин и Кочегар. Втискивались в бархатные кресла. Учили Гульдена сквернословить. И требовали закусок из холодильника. Бар Петров на замок запер и ключ потерял.

Не верили.

- Заграничные коньяки один лакаешь, - возмущался Эразм. - Однако стыдно. Впрочем, лакай. Порти себе организм. Заграничные коньяки теперь на чистой химии заверчивают. На ацетилене. Доставай закусить.

После непродолжительной борьбы у холодильника вытаскивались паштеты, исландская селедочка в винном соусе, салями и сервелат. Петров в который раз объяснял Эразму, что тот мародер. Обвинение это Эразм Полувякин решительно отметал.

- Ты им отец. Тебя они должны чтить, а твоих дорогих друзей уважать. Ибо нет у человека ничего выше, чем его дорогие друзья.

Кочегар улыбался и хмыкал. И от его хмыканья исландская селедочка, а также сервелат опускались на шкале ценностей до своего достойного, но, истинного значения.

Уже втроем, дружно, ставили они на проигрыватель пластинку - оркестр под управлением Мориа - и пели под нее военные песни. И пудель Гульден им подпевал.

Эразм Полувякин рассказывал о своем будущем. Мол, однажды он снимется с места и пойдет пешком искать Беловодье. Еще Рерих его искал вместе со своей женой. А в Беловодье с бабами не пускают. Там живут одни мужики. И хоть водки там столько, сколько желательно, отсюда и название - Беловодье, она там из фонтанов бьет, - никто из беловодских мужиков ее на потребляет. Причина для потребления ликвидирована - ни одной Феклы на тысячу верст. А все мужики. Исключительно занимаются наукой. Все, как один, махатмы и долгожители. Все владеют иностранными языками, телепатией, и телекинезом. И прилетают в мир грешный, где баба правит бал, на летающих тарелках и сублимируют души отчаявшихся местных мужиков в своих трансцендентальных опытах.

Однажды на Петрова с Гульденом набежал мужичок. Веселый такой, крепенький. Выпивший пива. Схватил Гульдена, прижал к груди крепко.

- Здравствуй, Гульденчик. Я тебя отловлю на шапку, отловлю, ты так и знай. - Поняв, что Петров принял это заявление буквально, успокоил его словами: - Не хнычь, борода. Какая из Гульдена шапка? Смушка. Сорок рублей. За такую стоимость душу ранить себе никто не будет. На шапку хорошо идут лаечки, овчарки, ньюфаундленды, чао-чао, кое-кто из дворняжек. А самый шик - колли. Одна клиентка, каблуки, не поверишь, - во! сама, не поверишь, - в обтяжку, аж скрипит, заказала мне набор на шубку. Из колли. Понял, борода?.. А вот и Ядзенька. Здравствуйте, Валентина Олеговна, когда будем Ядзеньку на шапку?

- Он всегда шутит, этот мужчина. Он многодетный, - объяснила Петрову Валентина Олеговна. - Правда, шутки у него жутковатые. Черный юмор.

Но Петров понял - мужичок не шутит. Мужичку не до шуток.

Его оскорбила пошлость ситуации - сам-то он заказал себе собачью шапку. И голову дал обмерить.

Он вырезал из газеты выкройку по зятьевой бобровой ушанке получилось, что придется ему носить на голове рослого спаниеля.

"Откажусь! - бесповоротно решил Петров. - Придет Эразм, я и его отговорю".

Но пришла Софья, принесла парной телятины и парной говядины и кусок свинины. Наварила щей, приготовила гуляш и телятину в сметане с молодой картошкой.

По квартире благоухания заходили.

Разбой в холодильнике Софья не то чтобы одобрила, но и не осудила.

- Не убудет, - сказала. - Рано Анна к холодильнику приросла. В ее возрасте нужно жить шире. А шапка? Ты прав, собака - друг, но своя. А чужая собака - собака. Может быть злая и очень кусачая... Ты, Петров, не меняешься. Потому Анна и попросила пожить с Гульденом не меня, а тебя - ты с ним, наверно, дурацкие речи ведешь и, наверно, на вы.

С Гульденом Петров уже давно перешел на ты. Но вот спрашивается изменился ли у Петрова характер? Разумеется, нет. Просто поступки, которые он раньше совершал лишь в своем воображении, теперь научился совершать в натуре. Если раньше он воображал, что обедает в ресторане, то теперь он, когда захочет, идет в ресторан и обедает. И за женщинами привлекательными ухаживает в натуре. И сослуживцам говорит то, что о них думает, не стесняясь. Правда, без резкостей.

Если и произошло с ним что-то - это переход из одного вида Homo в другой: из думающего в страдающего. Раньше-то он, бывало, думал: страдать - не страдать? А теперь, не дав времени на размышление, вдруг заболит у него сердце, заноет...