Радий Погодин - Я догоню вас на небесах

- Не знаю, - отвечал брат.

- А дух вышибет?

На "чертово колесо" Колю перестали пускать. Он научил меня держаться, и теперь меня сбрасывало с колеса последним. От ударов у меня сильно болела грудь. Перестали пускать и меня.

Однажды, придя к брату, я увидел в кухне развороченную плиту, ею пользовались, когда пекли пироги или готовили праздничные обеды: студни, заливное, жареного гуся, индейку...

В квартиру нужно было проходить через кухню. Соседи ухмылялись, но не зловредно, - соседи Колю любили.

- Взорвался твой братец, - сообщили они. - Древние говаривали - и не однажды: когда мальчик начинает выдумывать порох, следует отойти от него подальше. Хорошо, что глаза целы.

Я бросился в отцову комнату. Веселый Коля сидел в постели. Голова его была забинтована - только глаза смотрели из кочна широких бинтов. Руки были забинтованы, каждый палец отдельно. Губы черные, чем-то смазаны желтым.

- Я живой, - успокоил он меня.

А в городе шел фильм "Человек-невидимка".

- Тебе только черные очки теперь, - сказал я. - Порох делал?

- Это наши замечательные соседи болтают о порохе. Отсталые люди. Взрывчатка - в основе целлулоид. Не рассчитал массу. - Коля старался не шевелить губами. Они у него трескались. По зубам текла кровь.

- Чем тебя кормить?

- На столе. Под салфеткой.

Я снял салфетку. Были яблоки, груши, сливы и дыня, пирожное и манный пудинг с вишневым вареньем.

- Соседи, - объяснил Коля. - Жалеют.

Матери я не сказал про Колин ожог. Сказал, что он просто болен. К счастью, следов ожога на лице у него не осталось. Когда он ходил на перевязки в поликлинику, прохожие смеялись над ним: мол, ненормальный под человека-невидимку вырядился.

Этот случай, я думаю, все же подтолкнул отца к решению жениться в третий раз.

И пришла тетя Валя.

Перед ее приходом отец сказал:

- Сегодня я буду с дамой. Приглядитесь: может быть, я женюсь.

Мы встретились с ними на улице. Было очень тепло. Она была в крепдешиновом красном платье в мелкий черный и белый цветочек. Она показалась нам красавицей, феей. Отец сказал ей:

- Это мои...

Мы стояли как дураки и молчали.

- Валя, - сказала она.

Отец поправил ее:

- Тетя Валя.

Она засмеялась так весело и так сердечно, что и мы, не зная, почем это веселье, засмеялись тоже.

- Если я теперь вам тетя Валя, то, надо думать, ваш отец сделал мне предложение таким вот образом.

- Ну да, - сказали мы. - Соглашайтесь.

- Идите-идите, - сказал отец. - Не вашего ума дело.

Мы пошли, но все оглядывались, не понимая, почему она, такая красивая и такая хорошая, соглашается выйти замуж за нашего незадачливого отца, двойного разведенца, а где третья жена, там и четвертая.

Четвертой женой мой непутевый отец обзавелся, но тогда уже не было тети Вали.

Я с трудом поднимался по лестнице - этажи в доме были высокие.

Открыла дверь тетя Валя. Перед началом войны она была грузновата, но сохранила все же некую эллинскую позитурность, хотя у нее было уже двое ребят: четырехлетний сын и годовалая девочка. Сейчас же передо мной стояла совсем пожилая женщина. У довоенной тети Вали лицо было круглым и блестящие волосы. У тети Вали блокадной лицо было продолговатым и волосы тусклые, с проседью. Довоенная тетя Валя встречала меня радушно, весело. Блокадная впустила меня на кухню нерешительно, даже с испугом.

Я сразу же понял почему. Она жарила на керосинке манные оладьи для ребят - по детским карточкам еще что-то давали.

Чтобы унять ее страх, я сказал:

- Тетя Валя, не беспокойтесь, я на "Севкабеле", на котловом довольствии. Мы танки ремонтируем, нас кормят. А на эти манные котлеты мне даже смотреть смешно.

- Олашки, - поправила она меня.

- Слово какое-то невоенное. Как ребята?

- Они болеют, - сказала она. - Сейчас спят.

- Можно, я пойду посмотрю? Такое время - бомбы падают. Я проститься пришел. Вчера наш завод бомбили и позавчера...

- Зачем же проститься? - прошептала она с тоской. По щекам ее, по светлым руслицам - сажа от коптилки уже не отмывалась - текли слезы. Она собирала их пальцами.

- Тетя Валя, если каждый день бомбят, - сказал я. - У нас работа такая. Потому и кормят. - От меня пахло бензином, керосином, железом.

Она вытерла слезы вафельным полотенцем. Спросила:

- А как Коля? Пишет?

И я сказал ей, что на Колю еще в августе пришла похоронка. Она заплакала сильнее и отвернулась к закопченной кухонной стене.

Я прошел в комнату. Ребята спали на одной кровати. Маленькая сестричка была сурова во сне, кулаки ее были сжаты. У четырехлетнего братца были подняты брови, он чему-то удивлялся. Он был радостным мальчиком, он во всем видел радость - в пауке, в поливальной машине. Глаза его были такими большими и сверкающе чистыми, что казалось, будто он не смотрит на мир, но освещает его. И ладошки его были всегда открыты, чтобы поделиться.

Я бы тоже заплакал, если бы умел это делать. Я понял сердцем, а может быть, поддыхалом, что с ним я прощаюсь. Его звали Сережа.

Когда у тети Вали родился сын Сережка, Коля еще вписывался в их семью, даже придавал ей некую динамику. У женщин, не предназначенных для профсоюзных дебатов, но предназначенных для материнства, любовь, безусловно, избыточна, и ее хватает на многих детей. У тети Вали любви было много, но какой-то главной - для двоих. Она любила нас, когда нас было двое, она любила Сережу и Колю, когда их было двое. Я, поняв себя гостем, гостем себя и вел. Когда же родилась у тети Вали дочка, ее любовь целиком излилась на ее маленьких ребятишек. Это совсем не значит, что она стала хуже относиться к Коле, просто любовь ее стала другой. Она так и сказала моей матери. Она часто к ней приходила. Она пришла перед тем, как выйти за отца замуж. Кстати, отец ей и адрес наш дал. Мать ей тогда сказала:

- Смотри, Валентина, он подлец. Рассчитывай на себя. Он подлец мелкий, даже не вредный. Но если ты хочешь для сердца - найди себе широкоплечего.

- Широкоплечий был, - сказала тогда тетя Валя. - Погиб при пожаре.

Тетя Валя приехала в Ленинград из Нижнего Новгорода, была у нее коса толстая, гребенка черепаховая и коробка стекляруса.

Придя к матери перед Колиным к нам переселением, тетя Валя созналась:

- Я люблю Колю, но уже как вашего сына.

- А раньше как любила? - спросила моя мать.

- Как своего.

- Добрая ты баба, Валентина, - сказала мать и поцеловала ее в темя. А Коля как?

- Он почувствовал... Я чувствую, что почувствовал...

- Ну и ладно, - сказала мать. - Да и пора ему ко мне возвращаться.

И Коля пришел, наглаженный, отутюженный, высокий, стройный, с плащом через руку.

Ребята спали в неведении своей судьбы. Я смотрел на них, и тетя Валя неслышно дышала мне в ухо, так неслышно, что я повернулся к ней - дышит ли? Глаза ее, и без того большие, темные, были огромными. Они уже смотрели с неба.