Радий Погодин - Возраст выносливых и терпеливых

Радий Петрович ПОГОДИН

ВОЗРАСТ ВЫНОСЛИВЫХ И ТЕРПЕЛИВЫХ

Из книги "Ожидание"

Генька, Лёшка Хвальба, Шурик Простокваша, девчонка Люциндра и Вандербуль сидели на трансформаторной будке. Они морщили лбы, сосредоточиваясь на единой высокой мысли. Выпячивали подбородки, отяжелевшие от несгибаемой воли. Они говорили:

- Геракл - это сила.

- Чапаев... Чапаев тоже будь здоров.

На дверях трансформаторной будки череп и кости.

Ромул основал Рим, когда ему было всего двадцать лет. Князь Александр в двадцать лет уже стал Александром Невским. Двадцать лет - это возраст героев. Десять лет - это возраст отважных, выносливых и терпеливых.

Генька, у которого не было клички, дёргал носом и кривился.

- Асфальтом воняет, - сказал он, чихнув. - А мне вчера зуб выдрали.

Люциндра отворила рот и засунула туда палец.

- Во, и во, и во... мне их сколько вырвали.

- Тебе молочные рвали. Молочный зуб в мясе сидит. Настоящий - прямо из кости растёт. Иногда даже челюсть лопается, когда настоящий рвут. Я видел, как один военный упал в обморок, когда ему зуб дёрнули. Подполковник, вся грудь в орденах.

- Я бы не упал. Я ещё и не такое терпел, - самозабвенно похвастал Лёшка Хвальба.

- А ты попробуй, - сказала Люциндра.

- Нашла дурака.

Вандербуль глядел в Лёшкины выпуклые глаза. Что-то затвердело у него внутри. Все предметы во дворе стали вдруг мельче, отчётливее, они как будто слегка отодвинулись. И Лёшка отодвинулся, и Люциндра. В глазах у Люциндры отражаются Генька и Шурик. Руки у Вандербуля стали лёгкими и горячими. Такими горячими, что защипало ладони.

- Я вырву, - сказал Вандербуль.

- Ты?

- А неужели ты? - сказал Вандербуль.

Он спрыгнул с трансформаторной будки и, прихрамывая, пошёл к подворотне.

Ребята посыпались за ним.

В подворотне Генька остановил их.

- Пусть один идёт.

- Соврёт, - заупрямился Лёшка Хвальба.

Шурик Простокваша заметил:

- Как же соврёт? Если зуб не вырвать, он целым останется.

- Вот похохочем, - засмеялся Лёшка Хвальба. - Выставляться перестанет. И чего выставляется?

Вандербуль шёл руки за спину, как ходили герои на казнь, до боли сдвинув лопатки. Он ни о чём не думал. Шёл почти не дыша, чтобы не растревожить жёсткое и, наверно, очень хрупкое чувство решимости.

Когда он скрылся в уличной разноцветной толпе, Лёшка Хвальба подтянул обвислые трикотажные брюки.

- Вернётся. Как увидит клещи, так и... - Лёшка добавил несколько слов, из которых ясно, что делают люди в минуту страха.

Люциндра от него отодвинулась. Сказала:

- Дурак.

- Не груби, - Лёшка нацелился дать Люциндре щелчка в лоб.

Генька, у которого не было клички, встал между ними. С Генькой спорить небезопасно - Лёшка повернулся к нему спиной.

- Простокваша, пойдём, я тебя обыграю во что-нибудь.

* * *

Вандербуль шагал вдоль домов. Дождь блестел у него на ресницах.

Мелкий дождь не льётся, он прилипает к щекам и к одежде.

Люди вежливы и болезненно самолюбивы. Всему виной деликатная мелочь одежда. Чем дороже одежда, тем обидчивее её хозяин: жаль себя, жаль денег, жаль надежд, возлагаемых на хороший костюм.

Вандербулю дождь нипочём. Он его даже не замечает, только губы солёные.

Девушки, странный народ, улыбаются ему. Им смешно, что идёт он под мелким дождём на подвиг - такой отрешённый и светлый.

- Эй!

Вандербуль споткнулся, почувствовал вкус языка.

- Смотри под ноги.

В мокром асфальте перевёрнутый мир. Человек в люке проверяет телефонные кабели.

И вдруг засветились пятнами лужи, мелкий дождь засверкал и растаял на землю хлынуло солнце.

- Мороженое! Сливочное, фруктовое...

Вандербуль повернул к больнице.

В сквере пищали и радовались воробьи. На мокрой скамейке, подложив под себя фуражку, сидел ремесленник Аркадий из Вандербулева дома. Рядом, на Аркадиевых учебниках, сидела девчонка. Вандербуль сел рядом.

- Аркадий, вам рвали? - спросил Вандербуль.

- Зачем? У меня зубы - как шестерни. Я могу ими камень дробить.

Из открытого окна больницы вылетел крик, искорёженный болью. Он спугнул воробьёв и затих.

- Ой, - прошептала девчонка.

Вандербуль попробовал встать, но колени у него подогнулись.

- Чепуха, - сказал Аркадий. - Меня высоким напряжением ударило - и то ничего. Уже побежали ящик заказывать, а я взял и очухался.

Глаза у девчонки вспыхнули такой нежностью, что Вандербуль покраснел.

- Я пошёл, - сказал он. Встал и, чтобы не сесть обратно, уцепился за спинку скамьи.

- Да ты не робей, - подбодрил его Аркадий. - Когда тебе зуб потянут, ты себя за ногу ущипни.

Снова мелкий дождь потёк по щекам, как слёзы.

- Бедный, - прошептала девчонка.

* * *

Девушка в регистратуре читала книгу. Брови у неё двигались в такт с чужими переживаниями, и дёргался нос.

Человеку нельзя жить и мечтать, если в десять лет он не испытал ещё настоящей боли, не опознал её полной силы.

- Тётенька! - крикнул ей Вандербуль. - Тётенька!

Девушка выплыла из тумана.

- Чего ты орёшь?

- Мне зуб тащить.

- Боже, какой крик поднял. Иди в поликлинику.

Вандербуль сморщился, завыл громко. Одной рукой он схватился за живот, другой за щёку. Ему казалось, что, если он перестанет выть и кричать, девушка ему не поверит и выставит его за дверь.

- Не могу-у. Я сюда еле-еле добрался.

Девушка ещё не умела распознавать боль по глазам. Она недоверчиво слушала Вандербулевы вопли. Вандербуль старался изо всей мочи - с басовитым захлёбом и тонкими подвываниями. Наконец девушка вздохнула, заложила книжку открыткой с надписью: "Карловы Вары" и, подняв телефонную трубку, спросила служебным голосом:

- Дежурного врача... Софья Игнатьевна, примете о острой болью?

Потом она посмотрела на Вандербуля, и во взгляде её появилось сочувствие.

- Только рвать не давай, пусть лечат. Очень обидно, когда мужчина беззубый.

Вандербуль поднялся по лестнице.

На втором этаже в коридоре сидели люди на белых диванах. Молчали. Боль придала их лицам выражение скорбной задумчивости и величия. У дверей кабинета стоял бородатый старик в новом синем костюме, красных сандалиях и жёлтой клетчатой рубахе-ковбойке.

Старик ёжился под взглядом заносчивой санитарки.

- Поскромнее нарядиться не мог? - Санитарка качнула тройным подбородком. - Не по возрасту стиляга.

Старик поклонился необычайно вежливо.

- А вы, мабуть, доктор?

Санитарка пошла волнами, казалось, она разольётся сейчас по всему коридору.

- Хлеборезка ты старая. Я в медицине не хуже врачей разбираюсь. Я при кабинете тридцатый год... Очередь!

Старик вздохнул, пригладил пиджак на груди, застегнул необмятый ворот рубахи.

- Ваша, ваша, - великодушно закивали с диванов.