Борис Раевский - Товарищ Богдан

И вот радость: среди узников Иван Васильевич увидел огромного плотного мужчину с могучими плечами и широкой - веером - бородой. Хотя глаза арестанта были скрыты темными стеклами очков, Бабушкин сразу узнал его:

- Василий Андреевич!

Да, это был Шелгунов, его старый друг еще по Питеру, участник ленинского кружка.

Они обнялись, расцеловались.

- Что у тебя с глазами? - тревожно спросил Бабушкин, подсев на нары к Шелгунову и глядя на темные стекла его очков.

- Плохо, Ваня, - ответил тот. - Слепну...

- А врачи?..

- Врачи говорят - лечиться надо. Долго, систематически: год, а может, и два. В больницах, на курортах. Ну, а как подпольщику лечиться? - Шелгунов усмехнулся. - Из тюрьмы да в ссылку, из ссылки - в тюрьму... В тюрьме, правда, тоже строгий режим, питание по часам - три раза в день, и спать рано укладывают, а все-таки тюрьма и курорт маленько отличаются друг от друга!

Заметив, что Бабушкин погрустнел, Шелгунов хлопнул его по колену и бодро сказал:

- А в общем, унывать не стоит! Вот грянет революция - потом полечимся!*

______________

* Шелгунов действительно дожил до Великой Октябрьской революции. Его стали лечить лучшие врачи, но было слишком поздно, он уже ослеп, вернуть зрение ему не смогли.

Бабушкин и Шелгунов наперебой расспрашивали друг друга о партийных делах, о товарищах по Питеру, о ссылке.

Как давно они не виделись! Подумать только! Почти семь лет. С тех пор как Шелгунова арестовали вместе с Лениным в морозную декабрьскую ночь. Оказалось, Шелгунов пятнадцать месяцев просидел в одиночной камере петербургской "предварилки". Потом был выслан на Север, в Архангельскую губернию. После ссылки в столицу не пустили, стал жить под "гласным надзором" здесь, в Екатеринославе...

- В Екатеринославе? - перебил Бабушкин. - А я как раз незадолго до того уехал отсюда!..

- Да, я знаю, - улыбнулся Шелгунов. - Меня тут так и называли: заместитель Трамвайного.

...В тюремной камере медленно тянулись день за днем. Друзья подолгу шепотом беседовали. Будто чуяли: скоро придется расстаться.

И вправду - вскоре "особо важного государственного преступника" Бабушкина перевели в четвертый полицейский участок.

3. Студент

Массивная железная дверь захлопнулась с лязгом, тяжело, как дверь несгораемого шкафа.

Бабушкин огляделся. В новой камере он был не один. На нарах сидел худощавый, болезненный на вид юноша с огромной лохматой шевелюрой и свалявшейся бородой. Парень раскачивался из стороны в сторону, и губы его шевелились, словно он шептал какие-то заклинания или бормотал наизусть стихотворения. Рядом валялась синяя студенческая тужурка.

На Бабушкина он не обратил никакого внимания, даже не поднял головы.

В камере было грязно, пол не подметен, на нарах разбросаны дырявые, скомканные носки, носовые платки, одеяло сползло на пол.

Бабушкин, ни слова не говоря, снял пиджак, стал подметать.

Лохматый парень по-прежнему сидел на нарах, раскачивался и что-то бормотал.

"Молится? - подумал Бабушкин. - Или больной?"

Попросил у надзирателя ведро воды, тряпку и стал мыть щербатый каменный пол.

Студент поднял взлохмаченную голову, несколько минут удивленно наблюдал за Бабушкиным. Ехидно спросил:

- Выслужиться хотите? Заработать благодарность от начальника тюрьмы?

Иван Васильевич пропустил мимо ушей злую иронию студента.

- Жить надо по-человечески! Всегда и везде, - спокойно ответил он, продолжая мыть пол.

Два дня заключенные почти не говорили друг с другом. Бабушкин недоверчиво приглядывался к лохматому студенту. Не шпик ли, нарочно подсунутый охранкой к нему в камеру? Хотя... Такого чудного вряд ли станут подсаживать.

- Кто вы? - однажды спросил Бабушкин студента. - За что сидите?

- Исай Горовиц, - студент шутливо щелкнул каблуками. - Задержан за участие в манифестации.

- Горовиц? - недоверчиво переспросил Бабушкин. - А у вас сестры нет?

- Как же! Есть! Она сама недавно из тюрьмы.

- А как ее зовут? - все так же недоверчиво продолжал допрашивать Бабушкин.

Он знал подпольщицу Густу Горовиц. Когда-то они вместе работали в Екатеринославе.

- Сестру зовут Густа Сергеевна, - ответил студент.

"Так", - подумал Бабушкин.

Все как-то очень гладко сходилось. Это настораживало. Бабушкин пристально, в упор поглядел в глаза студенту. Стал дотошно расспрашивать: какая из себя Густа, как ходит, как говорит.

- Экзамен! - засмеялся студент. - Пожалуйста! Не возражаю!

Он подробно описал наружность сестры, сказал, что у нее привычка: когда слушает, барабанит ногтями по столу.

- А какое ее любимое словечко?

- "Принципиально"! - усмехнулся студент. - У Густы все "принципиально". По-моему, она даже воздухом дышит "принципиально".

Все было правильно. Бабушкин обрадовался.

- Надо передать ей записку.

- А как? Сквозь стену?

Бабушкин не ответил. Постучал кулаком в железную дверь.

- Ну? - заглянул в "глазок" надзиратель. - Чего буянишь?

- Послушай, старина, - сказал Бабушкин. - Хочешь заработать?

- Это смотря как...

- Да очень просто: передай записочку. Вот его сестре.

- Это смотря чего в записочке. Ежели про политику - и не заикайся.

- Какая тут политика?! - воскликнул Бабушкин.

Протянул тюремщику клочок бумаги. Всего несколько слов.

"Мы живы, здоровы. Горовиц. Бабушкин".

- Ну, живы-здоровы - это ладно, - сказал надзиратель.

С тех пор Иван Васильевич стал подолгу беседовать со студентом. Бабушкин узнал, что Горовиц - совсем еще неопытный, "зеленый" новичок, впервые принявший участие в студенческих "беспорядках".

- Хотите бежать? - однажды неожиданно спросил он студента.

- Что вы, что вы! Как отсюда убежишь? Невозможно!

Бабушкин улыбнулся:

- Один умный человек меня учил: нет таких тюрем, из которых нельзя бежать. Нужно лишь желание, настоящее желание!

На всякий случай он не сказал, кто этот умный человек. Прикрыл глаза, и память тотчас вырвала из темноты высокий лоб, чуть прищуренные глаза, острую бородку. Как давно он не видел "Николая Петровича"! И сколько еще не увидит?!

Да, надо обязательно бежать. И пробраться за границу, к Ленину. Не такое сейчас время, чтоб рассиживать в тюрьмах! У партии каждый человек на счету. Бежать. Непременно!

- Нужно лишь настоящее желание, - повторил Бабушкин.

Он с нетерпением ждал ответа от Густы Горовиц.

Вскоре узникам передали записку. В ней была всего одна фраза:

"Добейтесь разрешения на передачи".

Бабушкин ликовал.

- Строчите нижайшую просьбу начальнику полицейского участка, - весело сказал он студенту. - Я бы сам написал, да у меня здесь родных нет. А впрочем, мне бы все одно не разрешили.

Через два дня Горовицу сообщили распоряжение начальника:

"Дозволяется получение питательных предметов, как-то: колбасы, сала, хлеба; а также подушки, штанов и исподнего. До выдачи заключенному означенных вещей производить тщательный досмотр".