Арсений Рутько - Пашкины колокола

Андрей перекинул несколько страничек, прочитал вслух:

- "Тише! Я Дубровский!" - И засмеялся непонятно чему. - Ты, видать, здорово подрос, Арбузик? Как-то я и просмотрел. - С сожалением потрогал чистый листок в книге, с укором вскинул глаза на Пашку. - Так что же это получается, Павлуха? К тебе, значит, с полным доверием, а ты что?! Не по совести, браток, нет! Ежели мы с тобой с книгой так поступим, то и тетенька старенькая, и сам Пушкин на нас обидятся! Да и книжку разве не жалко? Она с тобой, словно живой человек, по-доброму разговаривала, а ты у нее кусок мяса отрывать?! Эх ты! Не ожидал от тебя, Павлуха, такого, никак не ожидал! Возьми и спрячь ее, и будто и разговора такого не было! Понял, голова круглая?!

С чувством непрощаемой вины Пашка взял в руки пушкинский томик. Действительно, и как могла стукнуть в голову такая подлая мысль?..

Андрей в раздумье прошелся по комнате, остановился, хлопнул себя ладонью по лбу:

- Павлуха! А школьные тетрадки с прошлой зимы у тебя не остались? Или мы с батей все на курево извели?

Спрятав в спальном закуте книгу, Пашка выскочил из-за занавески.

- Которые и остались, мамка в сундук сложила. Берегет!

- Ну, мне всего лоскуточек надо! Пошарь-ка у нее, в этом греха не будет. Живо!

Через минуту Андрей сидел за столом и торопливо строчил что-то на вырванной из старой тетради страничке, а Пашка, ожидая, слонялся из угла в угол.

Кончив писать, Андрей сложил записку вчетверо.

- Стало быть, Паша, слетай в Коммерческий институт. Кому отдать - ни фамилии, ни имени не пишу, но ты ее найдешь легко. Студентка, из кавказских людей, армянка. В пенсне ходит.

- Пенсне? - переспросил Пашка. - А это чего такое? Платье, что ли?

- Да нет! - улыбнулся Андрей. - Вроде очков особых, прищепкой на носу держатся. - Он на секунду задумался, оценивающе рассматривая братишку. - Тут не в том сложность, как ее найти, а как тебе мимо швейцара пробраться. Идол там строгий в дверях сидит, с черной бороденкой распутинской. Карауль, пока отойдет куда-нибудь. А то - на тебе мелочишки, по дороге газету купи: мол, брат, студент, просил принести. Или иначе как придумай...

- Постараюсь, братка!

- Постарайся, Арбузик! Очень нужно! - Андрей ласково обнял Пашку, на секунду прижал к себе. - Дальше, значит, так. В институте у студентов, кто с виду попроще, спроси: где бы Шиповника повидать? Это прозвище у нее. Записку только ей самой и отдай. Не ровен час - попадет в чужие, подлые руки. Хотя тут ничего серьезного не написано, а все же не всем положено знать, что студентка-барышня, да еще из дворян, с заводскими ребятами дружбу водит. Сразу нюхать начнут: не политика ли замешана? Понял? Потом во всю прыть домой, прощальный ужин сварганим. Ребята, что вместе со мной призваны, соберутся. Отцы их, матери, а у кого есть, то и жены или девчонки...

- Вроде твоей Анютки? - подмигнул Пашка.

- Цыц! Не суй нос, куда не прошено!.. Шпарь бегом, времени у нас с тобой маловато. Запомни: Шиповник!

- Запомнил, братка. Я мигом!

Хлопнув дверью, прыгая через три ступеньки, Пашка помчался к Стремянному переулку.

Хотелось, конечно, прочитать, что Андрюха написал какому-то там Шиповнику, но Пашка забыл спросить: можно ли? Развернуть чужое письмо без разрешения не поднимались руки.

А в записке Андрея и не было ничего особенного, всего несколько строк:

"Колючий, дорогой наш Шиповничек! Вот так и обрывается мирная житуха. Завтра-послезавтра - маршевым эшелоном на фронт. Плохи, видно, там дела, если мастеров с военных заводов берут. Надо бы повидаться. Если же не доведется, приглядите за моим Павлушкой, стоящий паренек!

Останусь жив, наверняка не раз встретимся: дорога-то у нас одна. И напоследок - не сосчитать, сколько Вы для заводских ребят доброго сделали и делаете! У многих в мозгах посветлее стало. Большущее вам спасибо. Будьте здоровы.

А н д р е й".

4. ШИПОВНИК

Коммерческий институт помещался неподалеку от Серпуховской площади, в Стремянном переулке. Бегом до него для Пашкиных ног от силы десять минут, не больше.

Добежать - дело нехитрое. А вот как проскользнуть мимо строгого, величественного швейцара, бородой и пронзительно-угольными глазами и в самом деле напоминающего знаменитого на всю Россию Григория Распутина, царева любимца?

Андрей как-то сказал, что царь держит при себе и всячески обласкивает деревенского мужика, чтобы показать, как царская семья дружна и близка с простым русским народом. Видно, и в самом деле так задумано. Ух, какие же все они хитрые!

Об этом Распутине много по Москве шло разговоров, правда, громко говорить боялись, все больше шепотком. Не проходило дня, чтобы Пашке не попадало на слух это имя. По вечерам, когда кто-то из михельсоновских заглядывал к Андреевым, только и разговора было что о прямо-таки каторжной работе, о войне да вот о непонятном царевом любимчике. Будто бы из Сибири, малограмотный, чуть не убитый на родине за конокрадство, явился в Питер, проник в самый царский дворец и стал там вроде не то учителя для царевича Алексея, не то вроде лекаря. А теперь, когда царь уехал самолично командовать действующей армией, Григорий при дворе сделался посильнее самых главных министров. Говорят, царица обо всем с ним советуется и слушается беспрекословно, как "старец" Григорий скажет, так и будет!

Обрывки мыслей, воспоминаний мелькали в голове Пашки, пока он опрометью несся к Стремянному переулку. Бежал и прикидывал: как бы половчее обмануть бородатого истукана в серебряных позументах. Тот ведь ни одному Пашкиному слову не поверит. Да и как поверить: уж слишком дешевая на Пашке одежонка. Нет, Арбуз, тут похитрее сработать надо, обойти, облапошить второго Гришку Распутина!

Поэтому Пашка и не добежал до институтского подъезда: совсем ни к чему, чтобы стоявший в дверях швейцар заприметил его. Юркнул в подъезд напротив, притаился, ждал: может, отойдет куда-нибудь, отлучится?

Важно заложив руки за спину, швейцар то уходил на минуту в здание, то снова появлялся, здоровался с проходящими мимо, со студентами, с учителями-профессорами - кажется, их тут так называют.

Но вдруг в институтском дворе, как раз напротив подъезда, где томился в ожидании Пашка, со скрипом распахнулись ворота, и оттуда выехал экипаж с поднятым верхом, подкатил к институтскому подъезду.

Пашку словно осенило: дурачина ты, Арбуз, дурачина! Да есть же в этом казенном здании черный ход, через который уборщицы и прочий рабочий народ входит-выходит!

Рванулся, перебежал улицу, шмыгнул во двор. Скосив глаза, видел, как швейцар услужливо подсаживал в экипаж какого-то упитанного бородача в распахнутой лисьей шубе - поди-ка директора, что ли? Ну и наплевать! Ладно, что Пашку не заметили.