Эммануил Казакевич - Звезда (Сборник)

— Немцы в роще? — тихо переспросил он.

— В роще, товарищ лейтенант. Они нас обстреляли, мы в сторону, к балочке подались… Но и там не проскочили. Мне Федюнин и говорит: «Беги к лейтенанту, доложи обстановку, а я буду до своих пробиваться. Не знаю — пробьюсь, не знаю — нет. А лейтенанту скажи — мы в окружении…».

— Федюнин не говорил этого, — сказал Горбунов.

Связной замолчал. Черное лицо его с белыми бровями было напряжено, как у человека, которому задали непосильную задачу.

— Глупости это, я Федюнина знаю. Не фрицы нас, а мы фрицев окружаем. Ясно?

— Ясно, — неуверенно сказал Митькин.

— Ну, а зачем же говорите?

Митькин машинально стащил с рук варежки и, сложив, как для молитвы, закоченевшие ладони, стал дуть на них. «Умаялся, бедняга», подумал лейтенант. На лице бойца он видел откровенное и грустное недоумение. Вдруг Митькин понимающе усмехнулся.

— Ясно, — повторил он.

«Хитрит, — подумал Митькин. — Боится за моральное состояние… А зачем хитрит? Мы же ему в трудной обстановке первые помощники». Но Митькин не сказал этого лейтенанту. И хотя они оба одинаково понимали положение, в котором находился отряд, они друг для друга делали вид, что все обстоит благополучно.

— Вы сейчас снова отправитесь туда, вы знаете дорогу, — сказал Горбунов. Ему жаль было посылать измученного бойца, и поэтому он говорил строго. — С вами пойдет еще кто-нибудь. Во что бы то ни стало надо добраться до КП… На одной руке доползти, если что…

— Слушаю! — сказал связной.

Когда Горбунов отошел, чтобы снарядить еще одного бойца, Митькин подошел к Двоеглазову.

— Сверни мне, друг, — попросил он, — сам не могу, пальцы застыли.

— Прижали нас? — осторожно спросил Двоеглазов, подавая цыгарку.

— Да нет, — ответил Митькин. — Окружаем помаленьку.

Отойдя в угол, он закурил, жадно и глубоко затягиваясь. Потом вместе с новым своим товарищем он стоял перед лейтенантом, выслушивая указания.

— Доложите на словах, — говорил Горбунов. — Залегли на восточной окраине. Противник готовится к контратаке, которая может начаться каждую минуту. По дороге попытайтесь узнать поточнее, сколько немцев засело в роще. Доложите и об этом…

Он помолчал секунду.

— Не выполнив приказ, назад не возвращайтесь.

Он отошел к стене и снова стал глядеть в пролом. Итак, немцы каким-то образом перерезали его связь с тылом. «Надо спокойно все обдумать», несколько раз повторил про себя Горбунов. Но, в сущности, положение, в котором он оказался, не нуждалось в долгом обдумывании. Как и всякое безвыходное положение, оно было поразительно ясным.

— Пошли, что ли, — сказал Митькин.

У двери он вдруг повернул и подбежал к Двоеглазову.

— Земляк, ты мой адрес знаешь, — быстро зашептал он, — в случае чего, напиши жене: пал на боевом посту. Так и напиши: пал на боевом посту. Запомнишь?

— Сделаю, — сказал Двоеглазов.

— Ну, бывай! — сказал Митькин.

Он торопливо затоптал окурок и выскочил за порог.

Маша слабела, но не замечала этого Больше всего ее огорчало, что она выбыла из строя в самую неподходящую, как ей казалось, минуту. Она чувствовала себя виноватой перед Румянцевым, который вместо нее возился с ранеными. Прерывисто и хрипло дыша, силясь приподняться и сердясь на собственную слабость, она говорила без умолку. Она обращалась к раненым и утешала их. Сержанту она давала советы, как лучше накладывать перевязку и как действовать, чтобы не причинять излишней боли. На просьбы лежать спокойно Маша не отвечала.

— К каждому свой подход должен быть, понимаешь, Румянцев… Бывают раненые пассивные, эти сразу падают духом. Бывают энергичные, они не дают с собой ничего делать… Бывают стонущие… нестонущие… И ко всем разный подход надо иметь.

— А послушные бывают? — спросил Румянцев.

— Бывают растерянные… — сказала Маша.

Румянцев закрыл окно досками от шкафа и приказал заткнуть щели соломой. Сопровождаемый бойцом, державшим электрический фонарик, сержант переходил от одного раненого к другому.

— Сто граммов, браток! Для здоровья! — говорил он, становясь на колени и протягивая санитарную флягу с водкой. — Сам бы выпил, да не полагается…

Узкий луч фонарика освещал его маленькое безбровое лицо с глубоко посаженными умными глазами. Он был весь в крови, и даже лицо его было измазано, потому что он утирался руками.

— Порядок! — объявлял он, закончив перевязку, и прикрывал раненого полушубком.

Если кто-нибудь начинал кричать и вырываться, на помощь сержанту приходила Маша.

— Ну, потерпи, потерпи, — говорила она из своего угла, — ой, какой невыдержанный! — Маше не хватало воздуха, и голос ее срывался. — Подумай лучше, как после войны… мы с тобой хорошо жить будем.

Когда все пять человек были перевязаны, Румянцев вытер руки о полу халата и достал кисет.

— Теперь и покурить можно, — сказал он.

Маша окликнула его и попросила воды. Она давно хотела пить и терпеливо ждала, когда Румянцев освободится. Сержант принес снег в котелке, и Маша с наслаждением глотала легкие холодные хлопья.

— Лучше, чем ситро, — сказала она улыбаясь.

Румянцев присел и закурил.

— Досада какая! — сказала Маша. — В самый горячий момент — и сдала… Пришлось тебе за меня отдуваться.

— За тобой будет, — весело сказал Румянцев. — Встанешь на ноги, разочтемся. Только я меньше пачки легкого табаку не возьму.

— Что ты меня успокаиваешь, — ласково упрекнула Маша. — У меня же пневмоторакс, — раздельно выговорила она трудное слово.

— Что ж такого, — сказал Румянцев, затянулся и выпустил дым.

— Чудак тоже!.. — сказала Маша. — С такой раной и в госпитальных условиях не часто выживают. — В ее тоне все время было чувство превосходства специалиста над профаном, чувство, заставлявшее ее о собственной ране говорить, как о чем-то постороннем.

— Я не доктор, — сказал Румянцев, — но от такой раны не умирают. Это я тебе говорю.

— Эх, Румянцев, — прошептала Маша, — что ты со мной говоришь, как с пассивным бойцом… Я же ни чуточки не боюсь…

Мысль о смерти действительно не испугала ее. И хотя Маша сказала себе, что может умереть, она в глубине своего существа еще не верила этому. Она испытывала даже странный интерес к новому состоянию, словно рассчитывала наблюдать за собой и после того, как все кончится. Она задумалась и помолчала.

— Жаль немного, — сказала она вдруг тихим и каким-то новым голосом: — не услышу я про нашу победу.

— Не скучай, Маша, поспи часок, — сказал Румянцев.

Он встал, выключил фонарик, потому что надо было экономить батарейку, и вышел. Маша осталась лежать в темноте. Подобно другим людям, умиравшим на земле сражений, она подумала о том, как по Красной площади будут проходить возвращающиеся после победы войска и Сталин выйдет встречать их. Как и многие, она загрустила, поняв, что ей не придется шагать вместе со своими товарищами, одетыми в полинялые гимнастерки. Вдруг Маше показалось, что ее куда-то уносит, покачивая и кружа, как в лодке. Она почувствовала тошноту и закрыла глаза. Потом она потеряла сознание…