Юрий Сотник - Касторка

Иногда Бармалей заставлял каждого из нас трепетать не за себя лично, а за его персону. Например, он полез на тонкий и высокий шест телевизионной антенны, довольно плохо укрепленный на крыше. Шест кренился, кренился и, наконец, рухнул. Бармалей не полетел с крыши лишь потому, что пробил ногами толь на самом ее краю и застрял в нем. Снова сбежались соседи: одни бранили Бармалееву маму, другие называли ее мученицей.

Однажды я простудился и три дня просидел дома. На четвертый день меня выпустили гулять только под вечер, потому что днем было ветрено. Выйдя на улицу, освещенную заходящим солнцем, я ждал, что услышу крики ребят, которые бегут куда-нибудь за Бармалеем. Ничего подобного не было. В одном месте девочки играли в классы, в другом - мальчик и девочка крутили веревку, а еще одна девочка прыгала через нее. Несколько ребят по очереди катались на маленьком двухколесном велосипеде. Непривычно тихо было на улице.

Я подошел к дому Бармалея и увидел на крыльце Борьку и Романа. Ромка держал на коленях журнал "Советский Союз", и оба рассматривали картинки. Я поздоровался и спросил:

- А где Бармалей?

- В клубе, - ответил Ромка.

- В каком клубе?

- Ну, в нашем, имени Полины Кожемякиной.

- А что он там делает?

- Во! - вскрикнул Ромка. - Ты с Луны свалился? Репетирует, конечно.

- Он же больной был, не знает, - вступился за меня Борька и рассказал, что произошло с Бармалеем.

Однажды мама отвела его в местный клуб и попыталась устроить в драматический кружок, в котором играла Аглая. В кружок Бармалея записали, но сказали, что подходящей роли для него пока нет. Тут его увидел руководитель другого драматического кружка - взрослого. Он ставил пьесу из времен гражданской войны. По ходу действия там на рынке появлялся маленький беспризорник и просил милостыню, распевая грустную песню. Слух у Бармалея оказался хорошим. Он стал артистом, и притом не детского драмкружка, а взрослого.

Свой рассказ Борька закончил довольно странно.

- Теперь Бармалей совсем перевоспитался, - сказал он.

- Как это - перевоспитался? - не понял я.

- А вот так: теперь ни капельки не хулиганит.

Я вопросительно посмотрел на Ромку.

- Не веришь? - сказал он. - Спроси кого хочешь! Вон спроси Варвару Федоровну или Наталию Степановну. - Он кивнул на двух старушек, сидевших на лавочке по другую сторону улицы.

Старушек я спрашивать не стал, а Борьке и Ромке все-таки не поверил. Скоро, однако, я убедился, что он действительно перевоспитался.

- Вон! Идет! - сказал Ромка.

В конце улочки я увидел Бармалея, совсем на Бармалея не похожего: в чистой белой рубашке с отложным воротничком, в длинных черных брюках, в сандалиях и даже в носках. Он шагал ровно и неторопливо. По мере того как он шел, ребята на улице бросали свои занятия и подбегали к нему. Подбежав, они не кричали, не приплясывали, не вертелись, как обычно. Они пристраивались к Бармалею и шагали так же степенно и размеренно. Мне даже показалось, что они молчат, но потом я услышал, что они все-таки разговаривают.

Бармалей подошел к нам. Я бы не сказал, что он важничает. Просто он был какой-то задумчивый и озабоченный.

Боря и Ромка встали с крыльца.

- Ну как? - спросил Ромка.

Бармалей молча взял у него журнал, постелил на крыльцо и медленно сел, держась руками за коленки.

- Иван Дмитриевич сказал, что уже хорошо получается, - негромко проговорил он, уставившись огромными глазами куда-то мне на грудь. Помолчал немного и добавил: - Только надо еще жалостней.

Мы все стояли вокруг и с серьезными лицами смотрели на Бармалея.

- Нет, правда-правда, хорошо получается, - вполголоса сказала Тося. У нас соседка в этой пьесе играет, и ей сам Иван Дмитриевич говорил: "У этого Бармалея настоящий..." этот... ну, вот как его?

- Драматический талант, - безучастно подсказал Бармалей, все еще глядя мне на грудь.

- Ага! Талант у него: он не только хорошо поет, а даже, ну, вот... представляет как артист настоящий.

Помолчали. Бармалей сидел, не меняя позы, положив ладони на колени.

- Иван Дмитриевич опять Соловьева отругал, - сообщил он и задумался.

Мы не знали, кто такой Соловьев. Мы стояли и ждали, что Бармалей скажет дальше. Через некоторое время он пояснил:

- Никак роль не может выучить.

Помолчали еще немного.

- В субботу премьера, - сказал Бармалей.

- Чего?.. - переспросил кто-то.

- Премьера, - повторил Борька.

- А чего это?

- Не знаешь, ну и молчи! - сказал кто-то.

Так мы поговорили еще несколько минут. Бармалей встал.

- Пойду.

Он медленно удалился, и скоро мы услышали из окна его пронзительный голос. Он очень жалобно пел:

Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,

Я остался сиротою, счастья-доли мне нет.

В следующие два дня я много наслушался разговоров о замечательном перевоспитании Бармалея. Об этом говорили ребята у нас во дворе, об этом говорили взрослые в поселке. Вот, мол, Бармалея приняли в драмкружок, и это на него так подействовало, что он сразу исправился. Вот, мол, оказывается, даже самого ужасного хулигана можно перевоспитать, если увлечь его интересным делом. Мама Бармалея называла руководителя драмкружка своим спасителем и "золотым человеком".

Нам было лестно сознавать, что с нашим заводилой произошло нечто вроде чуда. И мы тоже стали вести себя очень степенно. Словом, вместе с Бармалеем на несколько дней перевоспиталась вся улица.

Ну, а сам Бармалей? Пожалуй, ему было все равно - перевоспитался он или нет. Он говорил только о репетициях да о предстоящем спектакле. И он, как видно, считал, что весь успех постановки зависит лишь от того, как он споет свою песню.

Мы не видели спектакля, который состоялся в воскресенье. Постановка была для взрослых, и ни одного из приятелей Бармалея в клуб не пустили. Но мы, конечно, узнали, что Бармалею очень долго хлопали и даже кричали "бис". Узнали мы и такую важную новость: в следующую субботу драмкружок должен был играть уже не в клубе, а в городском Доме культуры, где проводился смотр самодеятельности. Если спектакль займет первое место, всех участников его, в том числе и Бармалея, пошлют на областной смотр в Москву.

Вместо того чтобы отдохнуть, наши артисты продолжали репетировать, да не через день, как раньше, а каждый вечер. Каждый вечер мы поджидали Бармалея после репетиции. Он присаживался на крыльцо осунувшийся, сосредоточенный, смотрел неподвижно в пространство перед собой и тихо сообщал что-нибудь вроде этого:

- Иван Дмитриевич ругается как!.. Вера Сергеевна от него даже плакала. - Он умолкал ненадолго, склонив голову набок, словно прислушиваясь, потом объяснял: - Переживают очень: в Москву ведь каждому хочется.

И каждый вечер жители немощеной улочки слышали его старательное, очень грустное пение: