Зоя Туманова - Оранжевая пыль

Семнадцать дней назад я выцарапал заостренной палочкой эти фигурки - в стиле первобытных "писаниц" - на закопченной стене пещеры в отвесном чинке Устюрта. И никому не рассказал об этом: стыдно, все-таки взрослый человек, заведующий отделением.

Откуда же он знал? Он, Мальчик, который в тринадцать лет стал моим пациентом, и остался им, и останется - пока мы оба живем.

------

Помогла профессиональная тренированность: я спокойно дослушал до конца, и простился, и дошел до своего кабинета, не убыстряя шагов. А уж там - рухнул на стул и отдался сумбуру мыслей.

...Почему я всегда мысленно называл его Мальчиком? У него есть имя и фамилия - Сережа Ильин.

Может быть, потому, что ее первые слова - в то утро - были: "С мальчиком несчастье!" И они горели в моем мозгу - каждый миг - пока мы мчались на мотоцикле, перепрыгивая овражки, низвергаясь с холмов, а ветер рвал ее волосы, и они, как черный дождь, били мае в лицо...

...Нет, чтобы разобраться, надо вспомнить все по порядку, привести в систему.

Итак, весна, Крым, турбаза - несколько домиков и разноцветных палаток, холмы - как ступени к горам, горы - как ступени в небо... Половодье зелени, алые, лиловые, солнечно-желтые разливы цветенья. Струнный трепет трав под ветром. И воздух, чистый до того, что его словно и нет, свежий, как родниковая вода...

Кажется, я приметил ее на второй день, и вскоре узнал, что это та самая Ильина. Это она, отдав мужа буйству полярных стихий, осталась на Далеком Берегу продолжать дело его жизни. В городе, где небо отгорожено от людей стеклянным куполом, где солнца не видят шесть месяцев в году... Это она прославила свое имя проектом, дерзость и красота которого превзошли все, что подали на конкурс лучшие, талантливейшие, известнейшие.

С ней был сын - мальчик лет тринадцати.

Кажется, накануне того дня я встретил их обоих на тропе, ведущей к морю. Она наклонилась, подымая рюкзак, и ее волосы, небрежно подколотые, рассыпались, блеснув, точно струи реки ночью, в лунном свете, она отбросила их за спину и улыбнулась сыну, который, тоже подымая рюкзак, играл, будто ему очень тяжело, по-стариковски охая и потирая ладони. Меня поразили его глаза - какая-то особенная, алмазная чистота их сиянья, не замутненная ничем.

...Машину вел мой сосед по палатке, гонщик международного класса. Мы, вдвоем, втиснулись в коляску, - кто-то сказал ей, что я врач. Эта бешеная скачка по холмам, надрывный вой мотора, ветер, разрывающий грудь...

...Вертолет "Скорой помощи" успел раньше нас - мальчика увезли.

------

Я прервал свой отпуск; после э_т_о_г_о мне уже не были милы лощины, захлебнувшиеся цветеньем. Вернулся к себе, в больницу, где заведовал отделением.

Не было ничего странного в том, что именно сюда привезли Мальчика: только здесь могло быть сделано все из того, что вообще возможно было сделать...

При нашем первом разговоре - мать рассказывала только о нем, о Мальчике. О том, что он рос ловким, - "там, в Полярном, от яслей начиная, такая продуманная система физического воспитания, вы же знаете, доктор!". О том, что он был лыжником - "первое место в районных соревнованиях по слалому!". О том, что он даже не знал, как это "голова кружится", не понимал, до смешного: маленьким - спорил со взрослыми: "Голова не кружится - она же приделана!". О том, что в то утро он хотел только "пробежаться, пока готов будет завтрак!".

Она спешила - и повторялась: я должен, должен был понять, насколько то, что случилось, было необъяснимо, невозможно, нелепо!

Как будто от того, что я пойму, - это, немыслимое, перестанет быть...

...В той лощине были маки, огромные, с кулак, раскаленно-алые, казалось, что они подожгут траву. И у подножия холма - распластанное тело Мальчика.

------

Пока шел осмотр, мать ждала в коридоре. Я тянул, сколько мог, и все же пришлось выйти туда - навстречу немо кричащим ее глазам.

Я ждал ее вопроса и готовился солгать - легко, профессионально, с сознанием необходимости лжи.

- Я должна знать правду, понимаете? - сказала она тихо. - Чтобы понять, к какой жизни готовить его... и себя.

Я вспомнил все, что знал об этой женщине, и сказал правду.

- К самой трудной, - сказал я.

Но ее глаза все еще светились непобедимой надеждой.

- Может быть, когда-нибудь... биопротезы?

- Это - другой случай, - надо было идти до конца, и я пошел.

И она сказала, ободряя меня - меня!

- Ничего, доктор. Он - мужественный, мой мальчик.

------

Он и в самом деле был мужественный, больной из четвертой палаты. Не жаловался ни на боли, ни на тягостные процедуры. Отвечал на все вопросы четко, точно, обращал мое внимание именно на то, что внимания требовало. Но когда я спросил, что же все-таки произошло там, на холмах, он сказал тихо: "Я устал". И погасил алмазное сиянье своих глаз...

Больше я не спрашивал.

Он лечился, с недетским терпеньем. Однажды пожаловался: "Время тянется, как резиновый клей..."

Я ответил наставительно:

- Время - не транспорт: медленней идет порожняком. Надо его нагрузить.

- Я нагружаю. - Движением подбородка он указал на тумбочку возле кровати.

Я приоткрыл дверцу: полки были тесно уставлены книгами.

- Очень быстро читается! - вздохнул Мальчик. - Мне нужны книги длинные, как коридор...

Пришлось подключиться к стараниям матери, но и вдвоем мы не могли насытить неутолимый голод его ума...

Осень была долгая, бесснежная. Шагая по аллее, ведущей к корпусу, я видел резные кленовые листья, примерзшие к стылой земле, словно приметанные белыми стежками инея - и по краю, и по всем прожилкам. А сбоку от крыльца мой взгляд встретился с поздним цветком ноготков, надломленным, застекленевшим от мороза, но ярким, оранжевым, как морковные стружки...

Потом погода переменилась. Ветер взвизгивал, расталкивая ветви, врывался в сад, мчался вдоль корпуса, хлопая форточками. Нагнал туч и ударил по их скучившемуся стаду ледяным дуновеньем. Полетели крупные хлопья.

- Как будто белые петухи подрались, - сказала медсестра Гошева. И посмотрела на меня - исподлобья, с задумчивой печалью: - Доктор, Ильин не хочет выполнять назначений. Поговорите с ним...

Да, он сорвался в тот вечер, самый терпеливый из моих больных, и маленьких, и взрослых. Отвернуться к стене ему не давали гипсовые шины, но он спрятал в подушку лицо и на просьбу "послушаться и принять укол" ответил глухо: "Зачем? Что, он вернет мне ноги?" Я коснулся его темных, как у матери, волос, шепнул: "Мужайся, брат..." Он повернул ко мне лицо, сморщенное болью, яростью, отчаяньем, крикнул: "Я мужался! Мужался! Больше не могу!"

Я сидел у его кровати: не было слов. Мне казалось, что я тоже не могу - ничего не могу, и не лучше ли быть честным, бросить к черту этот самообман, вместе с бременем бесполезных знаний? Но я вспомнил глаза его матери - когда она подходит к окну в неприемный день и стучит в стекло, и улыбается, показывая стопку книг, перетянутых узким ремешком... Я вспомнил эту улыбку.