Иван Багмут - Записки солдата

Скрутив нескольким раненым цигарки, я пошел к своему взводу, поглощенный мыслями о завтрашнем дне. Вдруг воздух заполнился неровным, воющим гудением самолетов. Лихорадочно затарахтели зенитки, откуда-то сбоку застрочил пулемет так близко и громко, что заглушил рев моторов. Я впервые увидел самолет с желто-черным крестом и, волнуясь, наблюдал, как хищник, снижаясь, делал заход над станцией. Мне было обидно, что зенитки не могут попасть в такую большую мишень. Потом из-за тучи вынырнул еще один самолет, и, когда он стал заходить на бомбежку, за ним вдруг потянулась лента дыма. Вначале я не понял, что произошло, но самолет резко пошел на снижение и скрылся за домами. Лишь серая лента на небе указывала, куда он упал.

Я и наши бойцы, никогда не видавшие сбитого самолета, бросились к нему, чтобы удовлетворить естественное любопытство. Когда я подбежал, самолет уже догорал, пахло паленым мясом, и я впервые увидел, как выглядит в жизни газетная фраза: «Огнем зенитной артиллерии сбит самолет противника».

Взводу выдали НЗ — неприкосновенный запас еды, индивидуальные медицинские пакеты, таблетки для обеззараживания воды. Вечером проверяли «смертные талоны», как мы называли медальоны с вложенными в них записками, где указаны фамилии бойцов и адреса их родных. Возможно, чей-то «талон» потребуется уже завтра. Передовая врывалась в жизнь взвода со всех сторон. Конец трудным переходам. Начинается то, для чего меня призвали в армию. Начинается настоящее, начинается фронт!

Но день кончился, никаких событий больше не произошло, возбуждение постепенно гасло. Где-то в глубине зрела неприятная тревога: заметил ли старшина, что я забыл на месте последней ночевки каску? Я колебался, сказать или не сказать об этом командиру отделения, и решил промолчать. Боец Брылев, ни к кому не обращаясь, громко спросил:

— А что выдадут завтра? Сухари или хлеб? — И пессимистически добавил: — Верно, сухари…

Саша молча поглядел на него, и мы тоже молчали, но все поняли Сашин взгляд, и я снова остро почувствовал, что завтра встанут вопросы неизмеримо более важные, чем «сухари или хлеб». Снаружи донеслись шаги. В дом вошел командир взвода.

«В наряд», — подумал я.

Лейтенант сел. Он глядел на каждого из нас очень внимательно, словно видел впервые. Потом встал, медленно прошелся по комнате, остановился в углу возле мешка с семечками, ткнул его пальцем и спросил:

— Семечки?

— Семечки, — ответил кто-то из бойцов.

Тогда лейтенант остановил взгляд на Саше, проговорил:

— Зайдите ко мне, — и вышел.

Брылев стал снимать валенки, чтобы лечь спать, и Оленченко едко сказал:

— Снимай, снимай, все равно тебе в наряд идти.

Брылев стал оправдываться, но всем было ясно, что он хотел схитрить, и мы поддержали Оленченко.

Вернулся Саша. Отозвав в сторону меня и Оленченко, он шепотом приказал быстро собираться. Говорил Саша спокойно, но мы чувствовали — даже ему приходится сдерживаться, и это волновало еще больше.

— Оружие, маскировочные халаты и НЗ!

— А каску?

— Каски не нужны.

Я вздохнул с облегчением. Мы стали быстро собираться. Бойцы глядели на нас вопрошающе и настороженно, но ни один не спросил, куда мы идем.

Я вышел. Мороз и темень казались совсем иными, чем когда заступаешь на ночной пост. Согревало ожидание чего-то таинственного и великого.

В отдельном помещении мы сдали старшине документы, надели белые комбинезоны. Трое из второго отделения уже стояли во всем белом, как праведники с картины Страшного суда, с той лишь разницей, что в руках они держали не пальмовые ветви, а автоматы.

Мы прошли по улице быстрым шагом. Встречные бойцы уступали нам дорогу, и в тоне, каким они говорили: «О, разведка!» — слышалось уважение. Это было совсем не похоже на вчера и на все предыдущие дни, когда солдаты, встречая наш взвод, часто занимавший квартиру, пока пехота еще стояла в колонне, говорили с недоброй усмешкой и завистью: «О, разведка!»

На околице села кто-то из ребят попросил напиться у красноармейца, который стоял в воротах. Тот бросился к колодцу и принес котелок воды — предупредительность, вчера еще совершенно невозможная.

— Счастливо вам, ребята!

Нас никто не подгонял, но мы шли очень быстро. Я не думал о будущей опасности, чувствовал лишь праздничный подъем: через несколько часов я приступлю к выполнению самого священного долга — защите Родины от фашистов.

Лейтенант разъяснил задание и сказал, что, наверно, придется сделать так: мы проберемся в расположение врага, найдем телефонную линию, перережем провод и дождемся, пока его придут чинить; если придет один немец — мы его возьмем, если несколько — уничтожим всех, кроме одного, а этого последнего возьмем. Сами слова «расположение врага», «уничтожить», «взять» теперь звучали особенно остро, будоражили.

На передний край обороны мы пришли в полночь. Я с любопытством наблюдал за голубыми светлячками, которые летели нам навстречу, мелодично напевая: ти-у-у, ти-у-у. Они, казалось, летели очень медленно, пять-шесть светлячков друг за другом, и трудно было поверить, что каждый такой светлячок — смерть.

Я присмотрелся — пули летят слишком высоко — и с этой минуты перестал их бояться, воочию убедившись в правильности статистических расчетов, по которым из тысячи выпущенных в бою пуль в цель попадает одна. Я с интересом оглядывал передовую, еще совсем недавно, всего полчаса назад, такую таинственную, и не видел в ней ничего особенного. Обычная степь, одинокие стога прошлогоднего или позапрошлогоднего хлеба и черные пятна пулеметных гнезд на белом снегу… Время от времени из пулеметов и автоматов вырываются короткие очереди. Изредка, всякий раз, как пролетают светлячки трассирующих пуль, слышится автоматная очередь. Я подумал, что эта ночная стрельба — лишняя. К тому же она показалась мне ленивой.

Возбуждение спадает. Не пригибаясь, я медленно иду вдоль линии нашей обороны, и мне кажется, что пулеметчикам больше всего хочется закурить, что у них замерзли ноги и они с нетерпением ждут утра.

Пока высшее начальство решает, что и как нам делать, лейтенант собирает нас под стогом и учит различать по звуку свои и вражеские пулеметы. Мне все выстрелы кажутся одинаковыми, но все же я сдаю экзамен, руководствуясь не характером звука, а тем, откуда он доносится…

Давно повернуло за полночь, когда появился командир стрелковой роты и показал, где можно перейти линию обороны. В этом месте наши будут стрелять выше и можно не бояться своих пуль.

Мы ползем по нескошенному заснеженному полю, среди сухого бурьяна. Всем естеством я вдруг ощутил, что грань обычного перейдена.

Было ли мне страшно? Вероятно, нет. Я лишь старался держаться как можно ближе к валенкам, которые двигались впереди меня, и если уж и боялся чего, так это отстать от них. Выстрелы звучали впереди, справа и слева. Мы ползли в промежуток между двумя вражескими автоматчиками. Я взмок от необычного способа передвижения, но дистанцию выдерживал.