Фрида Вигдорова - Семейное счастье

- Что, мать моя, одеваться, что ли? - раздался вдруг строгий голос Анисьи Матвеевны.

- Да нет, рано, - удивившись, ответила Саша.

Не говоря больше ни слова, старуха принялась одеваться,

- А ты что, босая, что ли, пойдешь? Одевайся!

- Да что вы, Анисья Матвеевна!

- Знаю, что говорю. Одевайся давай!

Неслышно, молча они вышли из дому. Переулок спал, небо было предрассветное, тусклое. Длинной казалась улица, брел вдалеке одинокий прохожий. Прошла какая-то женщина, - что подняло ее так рано? А вот идет солдат. Шинель серая, за плечами мешок, в руке чемодан. Идет медленно, будто насквозь пропыленный, будто ощупывая мостовую ногами в этот предрассветный час. Перешел улицу и зашагал им навстречу все той же усталой солдатской походкой. И вдруг, сама не зная, что говорит, Саша позвала:

- Митя!

Упал чемодан из рук, скользнул мешок с плеч. Митя бежал ей навстречу, и она ушла в тепло его рук, щека прижалась к шершавому сукну шинели.

- Ты? Ты! - говорил Митя. - Это ты!

Он отодвинул ее от себя, вгляделся в лицо, погладил пыльной рукой ее щеки. Потом, опомнившись, подошел к старухе, угрюмо стоявшей в стороне, обнял крепко, поцеловал.

- Иди. Спасибо. Я сам отведу ее. Пойдем, Сашенька...Новую девочку назвали Катей. Она родилась 20 сентября сорок второго года.

- Она тебе не нравится? - спросила Саша.

Митя стоял над корзиной, в которой спала Катя, и глядел на нее задумчиво и пристально.

- Она тебе не нравится? - повторила Саша.

- Мне жалко ее, - ответил Митя.

И правда, Катю было жалко: худая, тощая, смуглая до синевы и нисколько не красивая. Она бессмысленно ворочала глазами и шевелила слабыми ручками, похожими на куриные лапки. Она была куда спокойнее, чем Аня в ее возрасте, но, может, ей просто не хватало сил для крика.

Катя была истая местная уроженка: смуглая, черноглазая. Это понимали даже москиты. Они нещадно кусали всех, но Катю не трогали.

- Хорош девочка, наш, - говорил Мухамеджанов и добавлял, подмигивая:

- Мать на узбеков глядел, узбек и родился.

Катя вечно хотела спать. Молока не хватало, ее прикармливали молочной смесью, которую приносили из детской консультации. И Аня говорила:

- Мама, дай я тоже попробую.

- Тебе нравится твоя сестренка? - спрашивали Аню.

- Очень, - отвечала Аня. Она с удивлением и любопытством разглядывала Катины руки и ноги. Трогала голову, осторожно целовала в щеку. Запрещала Юре и Сереже дотрагиваться до Кати:

- Это моя сестра. Она маленькая.

У Анисьи Матвеевны появились слова, которых от нее прежде не слыхивали. Ее суровое лицо теплело только тогда, когда она глядела на Катю.

- Аиньки, мой маленький... - говорила она. - Аиньки, мой миленький.

- А я? - сейчас же спрашивала Аня.

- Да будет тебе! - отвечала Анисья Матвеевна. - В деревнях дети в твоих-то годах бывают за нянек, а ты все малый ребенок.

Катя стала главным обитателем этой маленькой комнаты - повсюду висели пеленки, распашонки. Корзина, в которой она спала, стояла на лучшем месте у окна.

- Когда я была маленькая, я тоже спала в корзинке? - спрашивала Аня. Когда я была маленькая, меня тоже так запеленывали, как Катю? - допытывалась она.

"Аня очень любит Катю, - записывала Саша в своем дневнике. - Радуется, когда та улыбается:

- Мама, мама, гляди!

Катя узнает Аню. Стоит Ане наклониться над ней, как она улыбается.

Но вообще-то Анюта в последнее время бунтует. То "не хочу", то "не буду", то "на кой мне", а прежде была такая покладистая. Чего-то я проглядела. Напоишь, накормишь, убежишь на целый день и вернешься, чтоб уложить".

И правда, Аня стала бунтовать.

- Вымой руки! - сказал Митя, когда Аня села за стол. Аня не отозвалась.

- Ты что, не слышишь? - переспросил Митя,

- Не буду! - ответила Аня спокойно.

- То есть как - не буду?

- А на кой?

- Ну что ж, не получишь арбуза! - сказал Митя. Аня не поверила и молча принялась за кашу. Совала ложку

В рот, не глядя, и все косилась на арбуз. Толстый зеленый арбуз стоял посреди стола на тарелке, светясь бледно-розовой сердцевиной и подмигивая светлыми коричневыми семечками.

- Все! - сказала Аня, отодвигая тарелку, и сладко вздохнула:

- Дай арбуза!

Не ответив, Митя спокойно разрезал арбуз, положил кусок на Сашину тарелку, другой - на свою. Аня ждала. Митя принялся за арбуз. Саша нерешительно взяла в руки свой ломоть.

- А мне? - удивленно спросила Аня, не в силах поверить тому, что случилось.

Саша робко подняла глаза на Митю. Он спокойно ел арбуз, и светло-коричневое плоское зернышко с осторожным стуком упало на его тарелку.

И вдруг комнату огласил пронзительный плач:

- Арбууза! Дайте арбууза! Мне - арбууза!

Аня зашлась, она размазывала слезы по лицу, они катились градом, все новые и новые. Саша привстала, но Митя взял ее за руку, и она снова села.

И вдруг плач оборвался.

Аня посмотрела на мать. В глазах, еще переполненных слезами, было не горе, даже не упрек, только безмерное удивление. Она будто пыталась что-то понять. И вдруг поняла, что бессильна перед жестокостью жизни, что одолеть ее нельзя ни слезами, ни горем, ни упреком. И плакать бесполезно.

Сраженная, длинно всхлипнув, Аня встала со стула и побрела во двор.

Саша молча подошла к окну. Она увидела Аню у сарая. Аня больше не плакала и спокойно, даже как-то тупо смотрела перед собой.

Саша стала молча убирать со стола. Митя читал газету. Лицо у него было строгое, но справедливое. Оно говорило: это жестоко, но необходимо. Я тут старший и не могу допустить, чтоб дети росли без воспитания, как сорная трава.

За стеной раздались гаммы - начался урок музыки. Доремифасоль... Все выше, выше. Потом ноты, спотыкаясь, бежали вниз: фамиредо...

Саша перемыла посуду и вышла в тупик. У колонки сидели трое: Аня, Юра и Сережа.

- Ох, а у нас сегодня арбуз был, - рассказывала Аня. - Хороший. Сладкий очень. Я три куска съела. Я косточек насушу. Хотите, я вам косточек дам? Пришли бы раньше, и вам бы арбуз достался.

Закусив губу, Саша снова вернулась в комнату. Митя читал все ту же статью. Они сидели молча. Это молчание было тяжелым, неловким, и никто не понимал, как его нарушить. И вдруг с шумом распахнулась дверь. Вошла Анисья Матвеевна.

- Дурачье! - сказала она. - Одно слово: дурачье, и все тут. Ты на голове ходил, а я тебе в киселе когда отказывала? Ты озорничал, как домовой, ты учителю иголку в стул подсунул, а я тебя, дурака, пальцем тронула? Верно говорят: до двадцати - не силен, до тридцати - не умен, до сорока - не богат, - стало быть, ждать нечего.

С этими словами она взяла нож, отхватила кусок арбуза, потом вернулась, отрезала еще два куска и вышла во двор.

- Прекрасно, - сказал Митя, не отрывая глаз от газеты, - воспитание по системе Макаренко: полная согласованность в действиях.

Иногда ей чудилось, что она его совсем не знает. Сперва она знала веселого, легкого, удачливого Дмитрия Александровича. "Посредством улыбки!" - говорил он. Потом был насмешливый, но очень добрый и терпеливый Дмитрий Александрович. Потом сюда, в Ташкент, приехал Митя, который просил: "Ну, расскажи, как ты меня любишь?"