Фрида Вигдорова - Семейное счастье

- Весьма благодарен! - сказал Митя, чуть поклонился и прижал руку к сердцу.

- Не стоит благодарности, - ответили голубые серьги. - А это ваша жена? Что ж вы ее прятали? Я думаю, - продолжали серьги, обращаясь к Саше, - за таким Поливановым быть замужем - ой-ой-ой! Надо держать ухо востро!

- Будет вам! - сказал Митя со злостью.

Голубые бусы даже не поглядели в его сторону. Женщина с пьяной упрямой пристальностью смотрела на Сашу.

- Им, мужикам, кланяться? Полюби, мол, приласкай? Э, нет! Ты себя люби! Ты на них плюй! Ты им горькой будь, вот тогда станут табуном за тобой ходить.

- Не слушайте ее, - сказал Февралев. - Она пьяна.

- Нет, она говорит интересно. Только вся эта мудрость не для меня, ответила Саша и спросила - У нее что-нибудь случилось? Какое-нибудь горе?

- А вы думаете, люди говорят злобно, только когда у них горе? Но в одном вы правы, ее премудрость вам ни к чему.

- Вы говорите так, будто век меня знаете.

- Да, мне кажется, знаю.

От выпитого ли вина, оттого ли, что глаза собеседника смотрели упорно и ласково, оттого ли, что оказалось - он москвич и живет неподалеку от Серебряного переулка, но только говорить было легко. Нет, Саше больше не казалась горькой эта свадьба. Ей почудилось, что здесь весело, бездумно и счастливо, как и должно быть на свадьбе. Когда стол и стулья отодвинули к стене, расчистив место для танцев, Февралев предложил: "Пойдемте!", и она вместе с ним вошла в круг танцующих. Пластинки были старые, мелодии давнишние, надоевшие, а Саше они казались прекрасными. Никто здесь, на этой горькой венной свадьбе, не знал, что она танцует в первый раз после многих лет.

А потом потушили верхную лампу и пели. И женщина в голубых бусах сказала:

- Эх, под гитару бы!

И Саша взяла в руки гитару. В первую секунду рукам, давно не касавшимся струн, показалось, будто они все забыли. Но они тотчас вспомнили - пробежали по струнам и вспомнили. И, не страшась людей, забыв о них, Саша тихонько наиграла мелодию песни, которую пела Бабанова в пьесе "Таня": "Вот мое сердце раскрыто, если хочешь, разбей", - и все притихли, и Саша спела Танину песню. И когда кто-то сказал: "Еще", она стала петь все, что помнила, все, что пела когда-то с Юлей.

Она сидела на диване с ногами, прижав к себе гитару, и пела. Она отыскала глазами Митю, улыбнулась ему и удивилась, не дождавшись ответной улыбки. Она нынче забыла все плохое, забыла, что он теперь улыбается редко, забыла, что она - синичка. Сегодня вечером все было прекрасно - и свадьба, и гости, и эта незнакомая комната, и жених, попросивший спеть "Быть тебе только другом - нет, не в силах я", и невеста, которой хотелось услышать романс "Мой костер в тумане светит", - все были такие добрые, такие свои.

- Ах, Митя, - сказала она по дороге домой, - как хорошо, как славно было! Правда?

- Было... было безобразно! Отвратительно! - ответил Митя.

Саше показалось, что ее ударили.

- Митя... Что ты говоришь? Почему безобразно?

И тут он, молчавший весь вечер, заговорил. Он сказал, что давно понял: она его никогда не любила. А нынче вечером она вела себя возмутительно. Ему стыдно, да, да, стыдно было за нее!

- Но что, что же я такое сделала? - спросила она в ужасе.

Он шел быстро, она едва поспевала за ним, не понимая, что случилось, из счастья, из света вдруг попав в темноту и неразбериху. Они шли через темный город пешком - трамваи уже не ходили. Хмель истаял, и Саша уже не помнила, что это она час назад танцевала, пела, пила вино. Опять стало холодно, трезво и горько. "Да, наверно, я страшно напилась и сделала что-нибудь ужасное! И сама не помню, но что же, что?" Она и мысли не допускала, что не виновата. Если Митя так сердится, значит...

Почти у самого дома он остановился, взял ее руки в свои.

- Забудь все, что я наговорил. Ты ничего не сделала нынче плохого. Но я... я не могу отвязаться от мысли, что ты меня не любишь...

- Митя! Но зачем бы тогда...

- Молчи. Ты любишь меня не так, как... не так, как его. Ты постоянно сравниваешь. Ты вспоминаешь. Я знаю, я знаю это. Я всегда это знал. И я не могу с этим жить.

- Митя!

- Молчи. Я знаю. Я должен был оставить тебя в покое .Любовь - это подарок. Подарки не завоевывают. А я... Я так помню твое лицо, когда ты говорила: "Я буду скучать без вас". Так не говорят, когда любят. А сейчас, когда я приехал... вот такой, как сейчас... Ну, конечно, ты не могла сказать "нет". Но ты не любишь. Ты жалеешь. И если бы ты меня любила, ты не могла бы вот так, как сегодня...

- Митя, - говорила она, смеясь и плача, - но ведь ты просто глупый. Я не знаю, что я сегодня сделала не так...

- Ты не сказала со мной ни слова, ты просто забыла, что я существую. Ты так разговаривала с этим, как его...Ну, этот развязный, Февралев. Ты, наверно, думаешь, что я ревную. Я нисколько не ревную, я вообще не знаю этого чувства. И было бы к кому! Неужели ты не заметила, что он глуп? Глуп и развязен? И ты так на него смотрела! И танцевала. Ты же знаешь, что я не могу теперь танцевать.

Но это было бы неважно, если бы я не знал главного - ты меня не любишь. Я живу с этим постоянно. Только, пожалуйста, не думай, что я ревную, - это было бы нелепо.

- Конечно, нелепо, - сказала она.

- Нет, продолжал он, взрываясь снова, это глупый развязный газетчик... И ты...

Она шла рядом, и в каждом слове слышала: "Я мучаюсь, мне больно, я не знаю, как избавиться от этой боли, и мне завтра будет стыдно, но я ничего не могу поделать..."И ей было жаль его, и она была счастлива этими бессвязными и жестокими словами. Она крепко сжала Митину руку и сказала:

- А я думала, это ты меня больше не любишь...

Саша вышла на улицу. Под деревом стояла Катина коляска, рядом на табуретке сидела Аня - ей поручено было сторожить Катю. Она сторожила серьезно и сосредоточенно и не спускала со спящей Кати своих ярко-коричневых глаз. Иногда Аня отгоняла от личика спящей Кати комаров и мух. Сережа и Юра, которые сидели тут же на скамейке, понимали, что до Ани им далеко. У них не было такой маленькой сестры. И они бывали очень благодарны, если Аня позволяли им качнуть коляску или погреметь над Катей погремушкой. Но сейчас девочка спала, и все разговаривали вполголоса.

- Ты не хвастайся! - говорил Сережа какому-то мальчику, которого Саша не знала. - Подумаешь, фантики у него!

- Подумаешь, воображает, - сказал Юра.

- Вот у нее, может, папа контуженый, прямо с фронта, а она и то не хвастается, правда, Аня?

Аня кивнула.

- И все вы врете! - сказал незнакомый мальчик. - И никакой он не контуженый.

- А вот и контуженый! Вот и контуженый! - вступился Юра. - Тетя Саша, ну скажите ему!

На Сашино счастье по тупику шел сам Митя. Он размахивал каким-то конвертом и смотрел весело.

- Дядя Митя, ведь вы контуженый? - закричал Сережа. - Он не верит, скажите ему!

Митя внимательно посмотрел на чужого мальчика и строго подтвердил: