Борис Житков - Утопленник

Я зашагал, Федя за мной.

- Никак этого невозможно. Как же я перед мамашей-то солгу? Видали сами: они на три аршина в землю видят, мамаша. Обманите, если умеете, вы своего родителя, скажите: вроде купили.

- Иди ты! - и я выругался. - И чтоб тебя не видал никогда. Сунься ты к нам в гавань, - вот истинный бог, скажу ребятам, они тебе нос утрут в лучшем виде.

Федя все что-то говорил, но я шагал во весь мах и повторял:

- Чтоб и ноги твоей... и духу твоего! Чтоб ни под окном, ни у ворот!..

Я завернул в какой-то двор. Федя отстал. Я выждал минут десять - и домой.

Дома я матери рассказал, что нет никакого сладу с утопленником, что у него мамаша объявилась и чуть меня эта мамаша в самоваре не сварила, что если эта мамаша сохнет, то пусть она в порошок рассыплется - не чихну; туда ей, выжиге, и дорога.

Я долго ругался и махал руками.

Мать сказала мне, что не надо дураком быть, но я не дал ей больше говорить, а стал кричать, что у Пантюшки уже вся стенка в объявлениях: "Чай Высоцкого" и "Лучшая питательная овсянка "Геркулес" - и что от чернослива его скоро наизнанку вывернет.

Но мать махнула рукой и вышла из комнаты.

Однако же Федьку-утопленника, видно, проняло: вот уже две недели, а его как ветром сдуло. Пантюшка пробовал узнавать, где утопленник квартирует или в каком лабазе приказчиком. То-то, ага!

Но "ага" вышло вот какое. Собирался как-то отец на службу. Стоит в прихожей, чистится щеткой. Тут звонок. Я выхожу, а отец уж двери открыл, смотрю: батюшки! Федора мамаша. Желтая, злая. Так в отца глазами и вцепилась. Черная шерстяная шаль на ней и вся, как в крови, в красных букетах. И под платком что-то оттопыривается: прямо будто с топором пришла и сейчас кого первого по головке тяпнет. У меня душа в пятки.

Отец:

- Вам кого?

А эта глазами с отца на меня.

- Да уж кто поправославней, того бы мне.

- А здесь не святейший синод, сударыня, - и вижу: отец шагнул к ней со щеткой.

Тут, слышу, мать быстренько каблучками стукает - и сразу из дверей.

- Это ко мне. Проходите, пожалуйста.

И как-то ловко эту выжигу под локоть, и, пока отец поворачивался, она уже и дверь закрыла.

- Это что за сваха такая? - спросил отец. Но взглянул на часы и поспешил вон.

Я хотел было следом за ним: от греха. Но слышу, за дверью разговор идет тихий. Я немножко переждал и тихонько отворил дверь. Стал на пороге.

Ничего. Вижу: мать ее чаем угощает - еще чай со стола прибрать не успели. Та с блюдечка спокойно тянет и говорит:

- Да-с! А сынок ваш, сударыня, за моего Федю копейку спросил.

- Без запросу, - говорит мать и улыбается.

- То есть как? - и блюдечко на стол поставила. - Вот этот кавалер Федю моего в копейку ценит, - и тычет на меня пальцем.

Мать мне мигнула: молчи, дескать. А сама спрашивает:

- Ну, а ваша цена?

- Как, то есть, цена? - и вытаращила глаза на мою мать.

- Вот, говорите, копейку! Это он малую очень цену поставил, вы недовольны. Так ваша какая будет цена? Рубль? Два с полтиной? Красненькая?

Федина мамаша даже шаль с головы стянула и глазами заморгала.

- Что это? А ты своего во сколько? Вот этого?

- Да он не теленок, я им не торгую.

- А мой-то - гусь, что ли? - и привстала, к матери присунулась. Думал, вцепится.

А мать говорит:

- А коли не гусь, так за чем же дело стало? Нечего ни продавать, ни на сахар менять.

Та так и села. Глазами хлопает, молчит. Минуту добрую молчала, потом руки развела, опять свела.

- Милая, да как же это у нас вышло-то... что Федя - не гусь. Тьфу, что я... не тот... ну, как оно? Ох, да и грех! - рассмеялась. - Ох, милая, да и что ведь Федя надумал уже: "Дайте, - говорит, - мамаша, я его в воду невзначай спихну, да и сам сейчас прыгну и пока что вытащу. Это - чтоб на квит вышло". А я говорю: "Феденька, бойся ты теперь этой воды, сам, гляди, утонешь и, неровен час, он опять тебя же вытащит".

"Нет, - думаю я, - уж теперь не тащил бы: натерпелся я, уж пусть кто-нибудь, только боюсь я теперь утопленников".

Тут она стала мою мать целовать. Шаль накинула - и к дверям.

- Будем знакомы!

А мать:

- Сахар-то, сахар забыли.

Гляжу: верно, голова сахару осталась на полу.

Я подал.

А Федя стал к нам в гавань приходить рыбу ловить. Прозванье так за ним и осталось: Федя-утопленник. Давно это было. Теперь, пожалуй, в наших водах такого не выловишь.