Евгений Рахимкулов - Лапа на счастье

Домой я вернулся уже под вечер.

– Папа! Папа пришёл! – Сашка встретил меня на пороге.

Я потрепал его одной рукой по голове. Вторую с клеткой держал пока за полуоткрытой дверью. Сын сразу догадался, что я что-то прячу от него.

– Что там? Что там? Покажи!

– А я сегодня не один, – сказал я. – Смотри-ка, кто прилетел к тебе из Африки.

И я вручил ему клетку с попугаем.

– Да это же Жирафчик! – воскликнула жена.

Сашка радостно схватил клетку. Но мне показалось, что радость его была какой-то неполной. Не было уже того блеска в глазах, как год назад, когда он получил первого попугая.

Мы поставили клетку со вторым Жирафчиком туда же, где раньше жил первый. Сашка тут же засуетился возле него, принёс корма, засунул в клетку зеркальце, заговорил с ним. Вот и всё, словно никуда и не улетал наш Жирафчик.

Мы с женой вышли на кухню, ненадолго оставив сына наедине с попугаем.

В кастрюле булькали пельмени, уютно сопел чайник.

Я опустился за стол и подпёр голову рукой. Перед моими глазами встал Сашка. Он тут, совсем рядом, за стенкой. Я представил, как он сидит перед Жирафчиком, чешет ему соломинкой перья и учит говорить: «Скажи: Жи-раф-чик, Жи-раф-чик». И я подумал, что я очень хороший отец и всё сделал правильно. И ещё я подумал, что Сашка должен быть безмерно счастлив, как был бы счастлив я, если бы ко мне в детстве из самой Африки вернулся мой любимый попугай. И Сашка, конечно же, счастлив. Он очень счастлив. Иначе и быть не может. Но почему же не было в его глазах прошлогоднего блеска, того самого блеска безмерного счастья?

Жена накрывала на стол. Оливье, торт, маринованная селёдка. Я очень люблю маринованную селёдку. И Сашка тоже любит. Больше даже, чем торт.

Пельмени всё ещё булькали. Жена поставила на стол большую вазу с грушами и задумалась. И я был уверен, что думает она о том же, о чём и я.

– Давай, заглянем… как там они, – сказала вдруг она.

И если бы она этого не предложила, я бы, наверное, сам предложил.

Мы вышли из кухни и потихоньку заглянули в комнату сына. Он стоял к нам спиной возле окна. Свежий осенний воздух врывался в форточку. А ведь, когда мы уходили отсюда, она была закрыта.

Сашка, словно почувствовав, что мы смотрим на него, обернулся. И я увидел, что клетка пуста. Но лицо сына не было заплаканным, как в прошлый раз.

– Он улетел, – сказал он. – В Африку. К своим маме и папе.

И тут я снова увидел его – тот самый блеск, который появился в его глазах год назад, когда я первый раз подарил ему Жирафчика.

Большой лохматый пёс бродил по вокзалу. В сумерках фонари за стеклом напоминали далёкие светила, а едва различимые из-за сгущавшейся тьмы гигантские туши составов, с грохотом и скрипом проползавшие мимо, казались какими-то инопланетными монстрами. И чудилось, будто тёплое и светлое здание вокзала, противостоящее окружающей его тьме, – это космический корабль, путешествующий где-то в неведомых мирах.

Впрочем, пёс, случайным образом пробравшийся с улицы внутрь, не думал о далёких галактиках. Он думал о том, чего бы пожрать. Желудок бунтовал, требуя хоть какого-нибудь подношения. Целый водопад слюны извергался из голодной пасти сквозь пороги жёлтых зубов и стекал по грязной слипшейся шерсти груди.

У пса не было милой симпатичной мордашки, с которой так удобно выпрашивать угощение у сердобольных прохожих. Уродливая голова, большие кривые клыки, грязные свалявшиеся лохмы шерсти, внушительные размеры и вонь, всегда сопутствовавшая ему, не располагали к себе и лишали пса почти малейших шансов на подачку. Он привык рассчитывать только на себя. Обежав две-три переполненные урны и не учуяв в них ничего съестного, он уверенно засеменил меж рядов сидений, высматривая и вынюхивая, не завалялось ли где чего. Он не впервые промышлял на вокзале. Где люди – там и пища. Это он хорошо знал. А ещё он знал, что очень скоро его выпроводят отсюда. А значит, надо успеть всё хорошенько разведать.

Люди неприятно морщились, когда он пробегал мимо. Иные инстинктивно отодвигались, чтобы он не задел их слюнявой мордой.

– Кыш! Брысь! Брысь, говорю! – завопила толстая тётка, когда пёс, видно, учуяв что-то, ткнулся в её сумку. – Кто собаку пустил? Бешеная! Где начальство?

Начальство не отзывалось.

– Да уймись, ты! Сама бешеная, – лениво проворчал бугай с красным лицом, которого этот вопль вывел из приятной дрёмы. – Эй, Тузик! Лапу дай! Дай лапу, кому говорю!

Пёс, понимая, что обращаются к нему, осторожно втянул запах, шедший от человека. И если бы не перегар, перекрывавший всё остальное, он бы смог уловить, что от бугая пахнет ещё копчёной колбасой, чёрным хлебом и въевшимся в одежду машинным маслом.

Бугай слегка поддел носком ботинка лапу пса.

– Подымай! Подымай, морда! Дай лапу!

Пёс заворчал и осторожно попятился назад.

– Рычит! Рычит как! Слышите? Бешеная! – снова завопила тётка. – Сейчас набросится!

Пёс не понимал её, но зато помнил, что всегда лучше держаться подальше от того места, где кричат. Он поджал хвост и побежал по другому ряду.

– Циркач, блин! – усмехнувшись, проворчал седой мужчина в очках, наблюдавший, как бугай заставлял пса дать лапу. – Так он тебе и даст!

Сам он жевал бутерброд с колбасой, прихлёбывая время от времени горячий чай из термоса. Пёс уловил запах от бутерброда и в нерешительности остановился неподалёку.

Седой мужчина посмотрел на него и снова усмехнулся. Наверное, он всё в этой жизни делал усмехаясь.

– Держи, слюнявый! Помни мою доброту!

Он кинул ему остатки бутерброда. Пёс сперва испуганно отскочил, но потом, разобрав, что это еда, а не камень, вмиг подмёл бутерброд с пола. Облизнувшись, он уселся рядом, косясь на седого бурым глазом: а вдруг ещё даст.

Бутербродов у седого больше не было, зато у него вдруг тоже возникло желание позаигрывать с дворнягой. И он в третий раз усмехнулся.

– Дай лапу! Эй, слюнявый, дай лапу! Ну, дай ты! Я ж тебя накормил!

Пёс вытянул морду и ловил запахи от седого, отчаянно шевеля бровями. Пахло по-прежнему колбасой, только вот самой колбасы уже не было.

– Циркач! – презрительно раздалось в этот раз уже в адрес седого. – Артемона нашёл! Он же тупой, бродячий! Какая там лапа?!

Сосед седого фыркнул и вновь уткнулся в газету. Седой недовольно посмотрел на него. В этот раз он почему-то не усмехнулся.