Галина Цветкова - Снег на сирени

Она улыбнулась Эльке и что-то сказала, нечто вроде: счастливо, мадемуазель! И, благословленная, Элька шагнула с ковра на ледяной пласт, покрутилась у бортика, назвали ее имя, и она, оказавшись на середине, выпрямилась, подняла голову движением, так бесившим Свету Горлунову.

У нее была светская музыка пятнадцатого века. «Танец миледи Кэри». Какой-то аноним восхищался миледи и не мог ничего о ней не поведать. Бледная, взволнованная миледи шла среди блеска и света. Ее платье трепетало и переливалось. Невозмутимый ход размеренных клавесинных восьмых сопровождал ее, странный верхний голос позванивал высокими нотами, бесконечно спускался вниз, замирая, и, найдя причудливое разрешение, замер совсем,

И все увидели миледи – юную, но уже не девочку, а даму, надменную, с некоей особенностью, непонятностью, не дававшей покоя анониму пятнадцатого пека. Единым сердцем зрители влюбились в неизвестную аристократку, и судьи были покорены, глядя, как взмывает и плывет надо льдом в прыжках, а потом делает забытый, никем больше не исполняемый пируэт девочка с челкой под странный аккомпанемент лютни и клавесина, и пируэт по форме идеален, а прыжки по полетности неповторимы.

Эльке бросили цветы, хотя голос по радио убедительно просил этого не делать. Элька унесла с собой букет, и он долго стоял в банке. Едва заметный зеленый след – запачкала рукав на белом платье – потом всегда напоминал о том букете. Элька передвинулась на восьмое место со своего предпоследнего – по сумме двух программ. Ее поздравила Анне Витте. Мрачная Цветанка кивнула ей черной головой, и Элька так и не услышала, что за язык – болгарский.

Половинка следующего дня оказалась свободной, и Элька отравилась гулять. В Москве не было ветра. В то утро шел снег. Больше Эльке погулять одной не удалось, и Москва надолго осталась для нее заснеженным городом, который она тем утром увидела. Элька заблудилась в центре, попала после улицы Горького на Калининский проспект – эти названия она знала, долго кружила по какой-то улице, попадая то к одному посольству, то к другому. Сначала было не по себе, потом стало весело. Белый, шумный город. Пушистые сугробы. Иностранные машины, которых еще никогда не видела. Негритянка в шубе и негритенок с лопаткой и санками у одного из посольств. Элька попробовала московское мороженое, но доела его, разочарованная: не такое уж и сказочно вкусное. В маленьком магазинчике она купила замечательного игрушечного котенка, задиру, лохматого, с зеленущими глазами – весь он словно говорил: ну, берегитесь все собаки! – а шерстка у него была мягкой, хотя в лапах прятались, как у настоящей кошки, коготки. Элька увидела памятник Маяковскому и поняла, что снова выбралась на улицу Горького. Спустившись в метро – это была самая красивая станция, какую она видела в Москве, – вышла, решив, что теперь-то уж не заблудится, если пройдет немного поверху. Разумеется, она сразу же заблудилась. Пришлось сесть в такси: она могла опоздать на тренировку. В такси ехала с некоторым страхом: у тети такси, телеграмма считались чем-то исключительным. Телеграмма приносила весть о несчастье, на такси мчались тоже из-за какой-то беды. Сейчас беды не было, наоборот. Москва мелькала за окном, но это было все равно что просмотреть комплект открыток. И только увидев рассерженного тренера – елки-палки, я тебя выдеру! – отошла и повеселела.

Не было времени. Тренировки – свои и чужие, где сидела зрителем, – рисовала на картоне: утащила из пресс-центра стопку картона, что там с ним делали, непонятно; смотрела урывками телевизор, попадая либо на хоккей, либо на учебную программу: крестьянская война, типичные представители семейства губоцветных, каждая функция имеет свою область определения… Прилежно слушая передачу для девятого класса, она думала об Андрее Усове. «Он…» – она запиналась, вскакивала, ходила по комнате, присаживалась, скова оказывалась на ногах, смотрела в экран, где менялись графики, которые она будет проходить на будущий год. Он… его не хватало, и никакая Москва не могла его заменить, ничто, никакая радость или огорчение. Он словно незримо присутствовал здесь, и что ни делалось, делалось Элькой для него. Вернее, из-за него.

Чем-то напоминал его фигурист, сказавший «Хорошо!» – усмешкой ли, оценивающим прищуром.

Он был печален, этот фигурист. Он не выиграл турнир. Ну и что? Он уходил, ни разу не став чемпионом. Его известность была прочна, хотя и не гремела. Никто еще не знал, что он уходит, он не заявлял громко о своем уходе. Элька поняла, когда увидела его произвольную – грустную, последнюю. Прощальную. Он выиграл произвольное катание – на пьедестале стоял третьим. Упрямый, маленького роста, гордый. Иногда он казался усталым, бледным в своем темном костюме с белым воротником. Но рот всегда был крепко сжат, профиль неподвижен, глаза сощурены надменно. Он уходил.

Элька каталась в последней пятерке. Вот теперь и ока приехала к самой разминке. Вместе с ней разминались Горлунова и Лизабет с накрашенными губами. У Лизабет сегодня вместо ее рыжих косичек и хвостов была роскошная модная прическе, непонятно как н из чего сооруженная, – Лизабет готовилась покорять сердца.

Уже откаталась Анне Витте и счастливо бросилась к белому пальто фрау Эльзы Залевски. Немолодая фрау Эльза вытирала ей платком виски, сумка, почти хозяйственная, болталась у нее на локте – много в сумке было полезных вещей, вроде этого платка. С двух сторон Анне теребили вежливые мальчики. На шее Анне был легкий шарф, и она его тоже теребила. Анне опять сегодня показалась взрослее, чем была, но краска и сережки здесь ни при чем – на льду она бралась за концы шарфа, поднимала руки, и все словно слышали низкий голос Эдит Пиаф, хотя голоса на пленке не было.

Компания фрау Эльзы, а с ними вялая русская переводчица удалились, а ничего еще ясно не было.

Элька в полноги опробовала прыжки, разогревалась так, чтобы не устать, разминала дыхание. Что-то сказал ей подтянутый, всегда безукоризненный тренер – на самом деле на него уже не действуют никакие снотворные и в его кармане коробка таблеток от головной боли. Элька прыгнула – Горлуновой пришлось уступить дорогу – и посмотрела на тренера. Тот кивнул.

Разминка закончилась. А Горлунова осталась на льду. Ей начинать.

Трудно сказать, что именно уверило Свету Горлунову в том, что все кончено и все пропало. Может быть, тот крик тренера при всех, словно и он уверился: все кончено, все напрасно. Никто ведь не виноват, что ей больше не двенадцать лет и в своем катании она успела состариться, пока эти малявки, пигалицы, которым она же и пробила дорогу, ушли вперед. Обидно. И Света осталась на льду с таким упавшим настроением, что даже не вела счет мелким погрешностям и ошибкам. Зрители не поймут, но судьи будут беспощадны. Ну и пусть! Она даже сама не поняла, нарочно или нечаянно упала с последним аккордом, так эффектно села на лед, разбросав ноги, – видела потом запись. Зал вздохнул. Ну и пусть! Пусть считают, что победы не было из-за падения, пусть никто не видит, как здорово что-то разладилось, как много было неточностей. На ноге белел бинт. И, стараясь припадать на забинтованную ногу, Света покатилось к спасительным креслам, раздевалкам, не обращая внимания на цветы, которые ей кидали, и не оставшись посмотреть оценки. Зачем? Пусть ее и в невежливости обвинят!