Константин Сергиенко - Бородинское пробуждение

– А рапорт на вас я все-таки напишу, – сказал Фальковский. – Вы попадете под суд не после обеда, так после ужина.

– Отлично, – сказал Листов. – Так я вас жду.

– Что вы затеяли? – спросил я, когда мы отъехали. – Что еще за обед?

– Так, фантазия. – Он засмеялся и тут же рассказал, как отвозил пакет Милорадовичу.

Милорадович спросил, как Барклай. Листов ответил, что ездит в самых опасных местах, под ядрами. Милорадович тут же кликнул вестового и велел подать себе завтрак на самом видном месте, прямо под носом у французских батарей. Сидит грызет курицу и приговаривает: «Мы Барклая не хуже. Где он красуется, там мы обедаем». Кругом ядра свищут, а он курицу ест.

– Уж коли полный генерал на такое мальчишество способен, – смеялся Листов, – то и мне пошутить не грех.

– Думаете, Фальковский приедет?

– Не думаю. – Листов махнул рукой. – Но после боя я все-таки его разыщу. Уж больно заносчивый служака.

– Не трудно его разыскать, – сказал я. – Он вас быстрей разыщет. Фальковский лучший полицейский офицер Ростопчина. Он ездил со мной в Воронцово.

– Вот как? – сказал Листов.

Тут же он остановил лошадь, и на лице его появилось удивление.

– Батюшки! – воскликнул он. – Доктор Шмидт!

Оказалось, мы ехали тем леском, на который я час назад показал Лепихину. В нем росло несколько крепких дубовых деревьев, но теперь лес превратился в обгорелый частокол.

Весь перепачканный, в изодранной одежде, Лепихин сидел посреди каких-то обломков. Рядом валялась убитая лошадь, дымились и тлели на ветках дуба куски желтой тафты.

Лепихин не обратил на нас никакого внимания, даже не повернул головы.

– Ouelle rencontre! – крикнул ему Листов. – Quel bon vent vous amène, docteur? (Вот так встреча! Как вы здесь оказались, доктор? (франц.) )

– А, бросьте! – сказал Лепихин. – Говорите по-русски.

– У вас какие-нибудь неполадки?

– В самую середину гранатой, – задумчиво проговорил Лепихин. Он повернулся и посмотрел на Листова: – Где-то я вас видел?

– В отеле «Голубой волк», доктор Шмидт.

– А хватит вам! Доктор Шмидт, доктор Шмидт…

– В таком случае…

– Шмидт, доктор Шмидт, мсье Леппих. К черту!

Листов вопросительно посмотрел на меня.

– В самую середину гранатой, – снова сказал Лепихин. – Горелка рванула, черт побери! Впрочем, она все равно не работала.

– Вы не успели подняться? – спросил я.

– Какой там подняться! Говорю вам, отказала горелка, проклятье! Все в щепки – смотрите. Вам нравится? Вы этого хотели, господин Берестов?

Тут он словно только что нас увидел.

– Черт возьми! Да вы вместе! Каким образом?

– Судьба, – сказал я. – Судьба.

– Ага! Значит, она существует? В таком случае, у меня роковая.

– Я бы не сказал, – заметил Листов. – Из-под гранаты ушли. Да еще взорвалось что-то.

– Горелка, черт бы ее побрал. Еле дышала. Так бы я за два дня не наполнил оболочку. Целую жизнь этот опыт готовил. Что мне теперь остается?

– Готовить другой.

– Резонно, – сказал Лепихин. – Впрочем, вам не понять.

– Что вы теперь намерены делать? – спросил я.

– Пойду битву глядеть. Приборы мои разбиты, так я хоть простым глазом. Где всего жарче, покажите дорогу.

За рощей мы поймали одинокую лошадь. Лепихин взобрался в седло. Я предупредил:

– Фальковский здесь, в полицейской линии.

– А мне что? – Лепихин пожал плечами.

– Вам разрешили уехать из Воронцова?

– Разрешили? – Лепихин усмехнулся. – Надоела комедия.

Мы встретили Вяземского.

– Петя! – крикнул Листов. – Живой? Как там на линии? Горячо?

На круглом лице Вяземского, раньше смешливом и оживленном, – недоумение. Разбитые очки бесполезно болтаются на носу. Он щурит глаза, всматривается.

– Ей-богу, не знаю, Паша.

– Чего на одном месте вертишься? – говорит Листов.

– За батареей я послан, а найти не могу. Где тут артиллерийской резерв?

Листов пожимает плечами.

– Как там на флангах и в центре?

– Да разве поймешь? – отчаянно говорит Вяземский. – Каша, вот уж не думал. Такая бойня! Подо мной две лошади пало. Валуев убит, Бибикову руку напрочь.

– Постой, постой. Ваши-то где стоят, Милорадович?

– Да половина стоит, а половину перевели куда-то. Я уж запутался окончательно. К французам чуть не заехал, а вернулся, свои было зарубили.

– Говорил, смени кивер.

– Я сменил. Это Валуева фуражка. А он убит… Так где же резервы?

– Туда! – Листов махнул в сторону Псарева. – Только не послушают. Ты уж прости, Петя, вид у тебя больно невразумительный.

– А!.. – Вяземский махнул рукой и ускакал.

Страшный грохот стоял на флешах. Все небо набухло железной молотьбой. Казалось, вот-вот оно расколется и рухнет на землю.

Я увидел Багратиона. Его несли на плаще четверо солдат. Несли не так, как выносят с поля раненого генерала – торжественно и тихо. Его тащили почти бегом, все тело вскидывалось, и голова болталась из стороны в сторону. Одна нога в белой перепачканной лосине тащилась по земле, другая, вся оплывшая кровью, лежала на плаще неестественно прямо. Солдаты бежали. Они торопились вынести командира из-под огня, но такого места вокруг не было.

Его положили на землю, подбежали несколько офицеров. Багратион не стонал. Его серое, окаменевшее от боли лицо, маленький сжатый рот, налившиеся чернотой глаза выражали одновременно муку и твердость.

Он сделал движение рукой, как бы разгребая столпившихся офицеров, и те расступились. Кто-то бинтовал ему ногу, кто-то прикладывал мокрую тряпку ко лбу, а он напряженно всматривался в дым сражения и слабым голосом отдавал распоряжения. Листову сказал:

– Справа за деревней скрытое место… хорошо для франкировки… пушки поставь.

– Понял, ваше сиятельство. Последние слова к адъютанту:

– Поезжай к Барклаю… скажи, чтоб простил… Его унесли.

«Поезжай к Барклаю, скажи, чтоб простил». В минуты страшной боли, в минуты предчувствия близкой гибели он посылал эти слова человеку, которого всегда считал неправым и обвинял чуть ли не в измене…

На этот раз флеши не устояли, контратаковать было нечем. Унесен с поля Багратион, солдаты не видят его фигуры на белом коне, нет за спиной свежих колонн. В егерском колпаке с белой кисточкой скачет Коновницын, он собирает перед оврагом рассеянные войска, ставит пушки. Но контратаковать нечем.

Это восьмая атака. Русских осталось вчетверо меньше, чем наступавших французов, но и те выдохлись настолько, что не смогли продолжить атаку, хотя, казалось, ничего не стоит опрокинуть последний русский заслон, ударить во фланг армии Барклая, довершить победу.