Николай Дубов - Беглец (сборник)

– С Расторгуевым? Нет.

– Вот бы познакомиться!.. Только где уж? В Москву ехать – и денег нет, и здоровье не позволяет.

– А что с вами? – спросила Юливанна. – На вид вы вполне здоровый человек.

– Так это на вид! – горько усмехнулся папка. – Меня в бомбежку так контузило – полгода в госпитале лежал, а два месяца ничего не видел, как бревно. Мне военврач тогда сказал: чуть что и – обратно… А приходится заниматься физической работой.

– Так вам ведь нельзя пить!

– Ни Боже мой! Ни вот столько!..

– Зачем же вы?

– А что при такой жизни делать? Разве я тут живу? Пропадаю…

– Ну, Лександра, – сказал дед, – жизнь, она как жизнь, а стакашек ты перекидать любишь.

– А я никого не хуже. Вот и Виталий Сергеевич говорит, что я не хуже знаменитого художника Расторгуева рисую…

– Этого я не говорил, а сказал, что в принципе вы делаете одно и то же…

– Слыхал? – сказал папка. – Вот уеду отсюда, тогда посмотрите…

– Куда ты денесси? – сказал дед. – Тут тебя никто не видит, живешь, и ладно. В другом месте с тебя работу спросют. А какой из тебя работник? Бала-бала, вот и все…

– Это я?!

– Не будем ссориться, – сказал Виталий Сергеевич. – Давайте-ка еще позволим себе…

Они позволили. Папка закусил и, вертя в руках кусок белого хлеба, сказал:

– Мне вот черного хлеба есть нельзя, желудок не позволяет. А где здесь возьмешь белый?

– Берегитесь черного хлеба! – усмехнулся Виталий Сергеевич. – «От черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены…» [2] Из стихотворения Э. Багрицкого.

– Ты предпочитаешь неверных жен? – спросила Юлия Ивановна.

– Чужих.

Юливанна засмеялась и погрозила пальцем:

– Попробуй только!

– Я извиняюсь, – сказал дед, – я чего хочу спросить. Вот вы, к примеру, строите дома. Как же вам платят – сдельно или по-особому?

Виталий Сергеевич нахмурился.

– Архитекторы получают зарплату. Как инженеры и прочие. Но я отошел от активного проектирования.

– И напрасно! – сказала Юливанна. – Мне очень нравились твои проекты.

– А что из них получилось? Помесь ласточки со свиньей? – Он посмотрел на непонимающие лица деда и папки. – Извините, вам это, наверно, неинтересно…

– Нет, почему же, – вежливо сказал папка. – Очень интересно.

– Понимаете, о чем я? Архитектор задумывает здание, создает проект. Но ему не дадут сделать так, как он задумал. И получается не здание, а ублюдок, сапоги всмятку, манная каша на шампуре…

– Крепко, видать, вас обидели по служебной линии, – сказал папка.

– Дело не в личной обиде, – отмахнулся Виталий Сергеевич. – Человек должен гордиться тем, что он сделал… Ну, не то чтобы гордиться, а…

– Как Саваоф, – сказала Юливанна. – Он сделал – «и увидел, что это хорошо».

– Да, что-то вроде этого. А я пока сказать этого не смог. Ни разу.

– Но ты же строил! И хорошо.

– Что значит «хорошо»? У художника должно быть ощущение важности, нужности, первоочередности того, что он делает. А что мы строим? Обязательно – дворцы. Дворцы спорта, дворцы бракосочетаний, дворцы пионеров, дворцы культуры… И на моей совести есть такой дворец. Построил по тогдашней моде советского ампира. Роскошный дворец культуры. Приходят туда люди, слушают лекции о культуре, а сами немытые. В селе бани нет. Вы говорите, жизни хотят «покрасивше»… Надо ее чище сделать.

– Эт правильно, – сказал дед. – И у нас в деревне бани нету, хочешь помыться, езжай в город. Сорок километров – ближний свет. Кто же туда поедет?

– Ты, как всегда, увлекаешься и преувеличиваешь, – сказала Юливанна.

Виталий Сергеевич посмотрел на нее, как бы очнувшись, возбуждение его угасло.

– Да, ты права, конечно. И весь этот разговор ни к чему…

Дед уже блаженно щурился, папка суетился, поглядывая на опустевшую бутылку, – ему было мало – и, как видно, совсем не слушал. Как только Виталий Сергеевич замолчал, он тут же спросил:

– А как его по имени-отчеству, того академика?

– Не знаю.

Дед и папка еще немножко поговорили о погоде, какая, мол, стоит жара, прямо июльская, и что штормы в мае бывают редко, а если и случится когда, то короткий. Потом они ушли. Виталий Сергеевич задумался, Юливанна, поглядывая на него, убирала со стола, потом спросила:

– Что на тебя вдруг нашло – поход против дворцов, гимн бане?

– Ты же знаешь, что не вдруг. Это всегда со мной.

– Но почему именно теперь? И перед аудиторией, которая явно ничего не поняла?

– Разве всегда говорят для аудитории? А почему?.. Увидел малевание этого Нечаева, вот и… Не так радостно увидеть пародию на самого себя. И злую пародию.

– Не вижу никакой связи.

– Ну как! Он считает, что его малевание делает жизнь людей «красивше». В конечном счете, и мы делаем то же самое. И когда начинаешь подводить итоги…

– Не рано ли?

– От этого никуда не денешься. – Виталий Сергеевич тронул седые волосы. – Всему свое время, говорил Экклезиаст. Время жить и время умирать, время сеять и время убирать жатву, время собирать и время бросать камни. Что мне остается еще, как не бросать камни? В себя…

– Бедненький! Так ты ничего и не сделал… А дом на Хорошевке? А детский санаторий? А…

– Все это пробы, подходы, попытки. Были замыслы. Мне их поправляли, портили, я уступал, соглашался. И получались ублюдки. Не выдержал, сбежал на кафедру. И что? Создал школу, воспитал смелых новаторов? Чего достиг?

– А я не в счет? Если б ты не появился на кафедре…

– Тебя – да!.. Тебя я достиг. Ах, Юленька, если б это случилось раньше!..

– Могло случиться и раньше. Ты сам виноват.

– Прошу тебя! – сказал Виталий Сергеевич. – Не надо об этом, хотя бы то время, что мы здесь…

– Но почему я должна…

Юливанна только теперь увидела, что Юрка сидит, где сидел, и осеклась. Юрке стало невыносимо неловко. Он давно понял, что ему следует уйти, но боялся привлечь к себе внимание, не знал, как уйти незаметно, и продолжал сидеть, и получилось так, будто он нарочно сидел и слушал, о чем они говорят между собой, думая, что их никто не слышит. Он поднялся, пошел к дому.

От досады на себя он пнул ногой Жучку, которая, вывалив язык, бросилась к нему, и тут же ему стало жалко собаку – никто не вспомнил, что ей нужно налить воды. Юрка принес воды и кусок хлеба. Жучка сначала жадно вылакала всю воду, потом проглотила хлеб, выжидательно уставилась на него, ожидая еще подачки. Она смотрела и смотрела, несколько раз принималась вилять хвостом, но Юрка уже забыл о ней, и Жучка, гремя цепью, спряталась от солнца в свою будку из ракушечника. А Юрка смотрел на розовый бугор, над которым колыхалась парусина тента и жарко горела на солнце краюшка палатки. Он силился и не мог понять, на кого и за что сердился Виталий Сергеевич. Сказал, что папка не умеет рисовать, и тут же, – что есть знаменитый художник, который делает то же самое, потом что-то про дворцы и бани. Никаких дворцов Юрка не видел. И бань тоже. Мамка моет их в корыте. И хорошо, что не часто. Приходится много таскать воды из колодца, голому и мокрому холодно, в комнате парно и сыро, мамка сердится и кричит на них. А Митька всегда ревет – он не любит, когда его моют… Но Виталий Сергеевич говорил совсем не про это. Он был недоволен и сердился, только говорил такие слова, что Юрка видел – и дед, и папка тоже не понимали. И спрашивать у них бесполезно. Дед скажет: «Чужие дела – темный лес» или «Чужая душа – потемки». Он всегда так говорит, когда речь заходит о других. А папка, наверно, обиделся на Виталия Сергеевича и будет его ругать…