Николай Дубов - Беглец (сборник)

Мамка кричала и все время поглядывала испытующе то на Юрку, то на приезжих, стараясь угадать, рассказал он, как все было на самом деле, или нет, говорить ей правду или можно обойти стороной, будто ничего такого особенного и не было. Она чувствовала себя виноватой и не хотела признаваться в этом – и говорила, говорила не останавливаясь. Юрка понимал, что она пытается заговорить зубы, видел, что и приезжие тоже понимают это, ему стало стыдно за нее – зачем она врет и изворачивается, никто ведь ее ни о чем не спрашивал, а она все объясняла и объясняла. Юрка поднялся и хотел уйти, но Виталию Сергеевичу, должно быть, тоже все это надоело, или он увидел и понял, как Юрка мучается, он встал и сказал:

– Вы беседуйте, а нас извините – мы с Юрой пойдем выкупаемся. Ты ведь еще не купался? И я тоже нет…

Юрка был готов бегом бежать, но Виталий Сергеевич не спешил, а как только они обогнули тент, мамка не выдержала – она никогда ничего не может скрыть – и начала кричать, что ее байбак опять вчера нализался, как босяк, и она ночью бегала в Ломовку искать его, а потом чуть не на себе тащила домой, и теперь он дрыхнет, а она, ночь не спавши, должна идти на работу да еще его выгораживать, деда умасливать, потому что сколько можно терпеть прогульщика, и когда все это кончится, и что это за несчастье на ее голову…

За бугром уже не было тамариска, задул теплый, влажный ветер, скомкал, смял мамкин крик, ровный шум моря стал отчетливее, ближе и громче. Отзвенели на разные голоса телеграфные провода у дороги, и вот оно, море, расступилось, раздвинулось в полмира, подхватило и понесло на ласковой волне, налитой солнцем. Они подсохли на песке, потом сели на глыбу песчаника. Юрка ожидал, что Виталий Сергеевич начнет его расспрашивать, как он упал и расшибся, но Виталий Сергеевич ни о чем не спрашивал. Почти по горизонту шел окрашенный серой краской сторожевик, издали он казался голубым.

– Счастливцы, – сказал Виталий Сергеевич, провожая его взглядом. – До сих пор завидую морякам, с детства мечтал стать моряком, а вот не получилось – глаза подвели, в молодости я был близоруким…

И он начал рассказывать, какая трудная, суровая, а потому мужественная и прекрасная жизнь у моряков, и если б можно было начать жизнь заново, он опять бы, как в детстве, выбрал профессию моряка.

Юрка подумал, что и он бы тоже хотел, только это если и случится, то так не скоро, что и думать не стоило, и он не стал об этом думать, перестал слушать Виталия Сергеевича, думал о том, как он живет сейчас, почему должно быть так, а не иначе, и вдруг совсем невпопад спросил:

– Зачем люди пьют?

Виталий Сергеевич не удивился, хотя Юрка прервал его на полуслове. Он помолчал, потом сказал:

– По разным причинам. Но, в общем, какие бы ни были причины, – от слабости. Одни потому, что избалованы, денег много, могут себе позволить, а удержаться сил нет. Другие потому, что им плохо.

– Так ведь все равно… – сказал Юрка.

– Конечно, лучше не становится. Становится хуже. Сил, здоровья меньше, ума – тем более. Но, видишь ли, зелье это одурманивает, одуряет, и человеку и он сам, и все окружающее видится не таким, какое оно на самом деле. Трусу кажется, что он герой, уроду и тупице – что он красавец и гений, все беды и несчастья пустяками, море становится по колено…

Юрка исподлобья покосился на него. Откуда он знает? Он же не был вчера в Гроховке…

– Протрезвился пьяный, – продолжал Виталий Сергеевич, – опять то же самое, те же несчастья, те же беды. И человек опять напивается, чтобы забыть о них. И так втягивается, потом уже без этого не может обойтись. Это прилипчиво, как зараза, как неизлечимая болезнь. А попросту – это трусливое бегство. Трусливое и бессмысленное – в бутылку. Из нее-то уж во всяком случае выхода нет. Только один – смерть… Так что ты не приучайся, – помолчав, добавил он. – И не поддавайся, если будут уговаривать. Дружки тут чаще всего ножку подставляют.

– На кой оно мне, – сказал Юрка. – Уйду я от них. Совсем.

– От кого?

– Из дома.

Виталий Сергеевич внимательно посмотрел на него.

– Почему?

– А ну их! – сказал Юрка и отвернулся.

– Обидели тебя?

Юрка не ответил. Виталий Сергеевич расспрашивать не стал.

– Это пустое, – сказал он. – В детстве меня тоже как-то обидели. Теперь уже не помню чем, но тогда казалось – непереносимо. Мне было еще меньше лет, чем тебе. До войны у нас мальчишки убегали в Арктику, во время войны – на фронт. А куда теперь мальчишки бегают? В космос не убежишь… А тогда и об Арктике не знали, и на войну никто не хотел. Бежали не на фронт, а с фронта. О стране своей мы, мальчишки, ничего не знали. Зато много знали про Америку. Про индейцев, золотоискателей, путешественников. Тогда много было таких книг, мы их зачитывали до дыр, играли в индейцев и белых завоевателей. Теперь эти книги не читают. Ты, наверно, тоже не читал?

– Не, – сказал Юрка.

– Ну, естественно. А я читал много и мечтал об Америке. А когда обидели, решил убежать. Надел пальто, буханку хлеба за пазуху и пошел. Обида обидой, а хлеб стащил. Без еды как же? Дорога дальняя: через половину Сибири до Владивостока, тогда это недели две поездом, а дальше уже просто: зайцем в трюме парохода – и в Америке. Вокзал набит битком. Раненые, беженцы. Гражданская война ведь шла. Ждал-ждал поезда, проголодался. Достал хлеб. А кругом голодные беженцы. Особенно ребятишки. Не просят, а только смотрят. Стыдно мне стало одному есть. Разломал я хлеб и роздал. А без еды куда убежишь? Пошел домой. Отец все понял. «Убегал?» – спрашивает. «Убегал». – «А хлеб где?» – «Беженцам отдал, они голодные». – «Твое счастье, дурак, а то б я тебе всыпал. Люди от беды бегут, а ты от чего? Иди спать!..» А на другой день обида показалась уже не такой страшной, потом и вовсе стерлась. Детское горе как летний дождь – отшумел, и снова солнце…

– Да, – сказал Юрка, – вам хорошо говорить…

– Ты пойми: бегство – не выход. Бегство – тоже от слабости, малодушия. Ну, трудно тебе сейчас живется, я понимаю. Но ведь не всегда так будет. Ведь даже здесь, на Тарханкуте, посмотри, какое идет строительство. Вон там, – показал он на вышки, – нашли нефть и газ. И вырастет целый город. А полуостров весь перегородят лесозащитными полосами, разобьют сады, виноградники. Почва здесь хороша под виноградники. Воды нет? Найдут и воду, из-под земли достанут. Для кого все это? Для вас, для таких, как ты. Для тебя…

«Так что, папка от этого перестанет пить и ругаться? Или драться с мамкой?» Юрка только подумал это про себя, но промолчал. Спорить он не умел и стеснялся.

Виталий Сергеевич оказался прав – на следующий день было совсем по-другому. Шишка стала меньше и не такая твердая, в ранке уже не дергало, а больно было только, когда Юливанна снимала старый и наклеивала новый лейкопластырь. И все происшествие виделось теперь Юрке не таким, как тогда. Юрка о нем с удовольствием всем рассказывал и даже чуточку преувеличивал и привирал: как он перелетел через руль и треснулся головой о столб, а потом как ни в чем не бывало притащил велосипед, и ему эта шишка – хоть бы что. О том, как было ему плохо и тяжело, почему-то не вспоминалось, а вспоминалось то, что возвышало и делало его героем в глазах Славки и Сашки Лизунчика. Сенька Ангел заезжал к деду одолжить солидолу, посмотрел велосипед, сказал, что лопнула передняя вилка, но в кузнице ему по знакомству заварят, будет крепче, чем новая, а колесо, конечно, надо сменить; если б было заднее, с тормозом, тогда труднее, а переднее – пара пустяков, даже у него, кажется, где-то валяется…